Эмиль Золя

Три месяца спустя Золя, не способный долее сдерживаться, позвал Сеара в кафе, расположенное напротив церкви Святой Троицы, и там шепотом рассказал ему о своей связи, заверив, что по-прежнему любит Александрину, но, «желая произвести на свет потомство, выбрал для этого здоровую и здравомыслящую особу». Разумеется, он предвидел, что, если Александрина узнает правду, он попадет в «затруднительное положение». И все же надеялся, что «все уладится» так или иначе. А пока надо было скрываться и как-то устраиваться. Поль Алексис тоже, в свою очередь, был посвящен в тайну. Эти откровения очень стесняли друзей, которые были своими людьми в доме Золя. Теперь и им приходилось притворяться перед Александриной. Но Алексис не умел держать язык за зубами. Он не устоял перед притворной любезностью Гонкура, клюнул на приманку. «Сегодня, – пишет Гонкур, – Поль Алексис… безоговорочно подтвердил, что у Золя есть семья на стороне. Последний ему признался, что, хотя его жена замечательная хозяйка, она обладает и многими леденящими качествами, которые заставляют искать тепла в другом месте. Он говорит о возвращении молодости, о неистовой жажде всевозможных наслаждений, об удовлетворении светского тщеславия, недавно этот старик-писатель спросил у Сеара, сможет ли за двенадцать уроков научиться так держаться в седле, чтобы совершить прогулку в Булонском лесу. Не могу представить себе конного Золя!»[201]

Вот уже несколько месяцев ненависть, которую Гонкур испытывал к Золя, прорывалась едва ли не в каждой строчке его «Дневника»: «На сегодняшний день Золя – самый пронырливый человек в литературе, он превзошел всех евреев…» «Если никто из журналистов не желает признавать, что я породил Золя и обобран им, если никто вроде бы и не замечает, что своим успехом он обязан преувеличению, передразниванию, опошлению моих приемов, меня утешает только одно – мысль о том, что, если Америку назвали в честь Америго Веспуччи, то весь интерес и все исследования обращены теперь к Христофору Колумбу».[202]

Любовные подвиги Золя возбуждали у Гонкура не только зависть, но и надежду на скандал. Все, что могло повредить его сопернику в литературе, радовало интригана словно личный успех. А Золя тем временем пребывал на седьмом небе. Все чаще и чаще он покидал семейное гнездышко и отправлялся нянчить младенца. Конечно, при таком двойном существовании ему трудно было работать, но, склоняясь над колыбелью, он не чувствовал, будто предает свое призвание творца.

XIX. Поездка на паровозе

Тайком урывая время для того, чтобы жить и любить, Золя все же не отказывался от намерения продолжать работу. Замысел следующего романа из цикла «Ругон-Маккары» уже забрезжил в его голове. «Наверное, я помещу какую-нибудь страшную драму в обстановку железных дорог, – писал Эмиль давнему приятелю-журналисту Ван Сантену Кольфу, – исследование преступления с нападками на чиновников. Но, повторяю, пока все это остается очень туманным».[203]

Между тем неотступная мысль о железнодорожном мире преследовала его уже многие годы. В Медане, за оградой принадлежавшего Золя и расположенного на склоне сада, пролегала Нормандская магистраль. «В день сотня поездов проходит туда и обратно, – отмечает Поль Алексис, – отчего слегка дребезжат стекла большого окна в его рабочем кабинете: с головокружительной скоростью мчатся экспрессы, ныряя под мост, над которым тянется аллея чудесных деревьев, ведущая к Сене; пассажирские поезда, чье приближение слышно издалека, а затем шум продолжается в долине; торговые поезда, в сравнении с теми такие неспешные, что можно сосчитать едва ли не все обороты колес». С наступлением темноты Золя любил смотреть, как приближается, надвигается на него темная громада локомотива, увенчанная клочковатым дымом. Он провожал взглядом красный фонарь на последнем вагоне. И думал о жизни этих незнакомых ему пассажиров, которых поезд уносит во тьму, этих машинистов, этих кочегаров, которым от стремительного бега поезда ветер хлещет лицо, этих сторожей у переездов, которые выскакивают из своих домиков, размахивая зеленым флажком, когда мимо идет состав… Когда Поль Алексис навестил Эмиля в Медане, тот, стоя на балконе своего кабинета, поделился с другом планами: «Я мечтаю написать очень простую, но глубоко человеческую драму, заканчивающуюся чудовищной катастрофой, возможно, столкновением двух поездов, намеренно вызванным для того, чтобы свести личные счеты, отомстить… Это или что-нибудь другое! Вы же знаете, что развитие сюжета в произведении меня не стесняет и вообще мало заботит. То, что для меня важно, то, что я хочу сделать живым и ощутимым, – это постоянное движение на железнодорожной магистрали, между двумя исполинскими вокзалами, с промежуточными станциями, с поездами, идущими туда и обратно. И я хочу заставить жить в моей новой книге все особенное население железных дорог!»[204]