Эмир Кустурица. Автобиография

Мои мысли и чувства вновь вернулись к кошмару, связанному с уничтожением миров. Еще ребенком я видел подобные сны, после того как мой кузен Эдо рассказал мне историю конца света. Будучи впечатлительным по натуре, я выработал целую стратегию, чтобы подготовить себя к этой катастрофе. Я сделал вывод, что главное спасение для меня — в моей семье. Даже оторвавшись от своих корней, барахтаясь в потоке прибывающей воды, необходимо во что бы то ни стало уцепиться за этот ствол. Сегодня мой сон стал реальностью, и самым важным для нас было оставаться вместе. И будь что будет! Земля проваливается под нашими ногами, небо трещит по швам, но до самой последней секунды остается надежда. Можно спастись, если действовать согласно правилам богатого арсенала моих снов. И конечно же не терять надежды. Война — это еще не конец света. Это самое прибыльное предприятие, изобретенное человеком за его долгую историю существования. И всегда найдется способ справиться с этим бедствием, не прибегая к прямым конфликтам. Если бы не приходилось защищать дорогих тебе людей от постоянной угрозы, война могла бы стать вдохновением для авантюристов, желающих обогатиться за ее счет, а также для творческих людей. На мои мечты о жизни сообща действительность ответила самой большой утратой из тех, что мне доводилось переживать до сих пор.

* * *

Двадцать девятого сентября 1992 года в Герцег-Нови скончался мой отец. Я узнал об этом довольно странным образом. Мирослав Циро Мандич, режиссер, живший некоторое время у нас в Париже, разговаривал с Майей в тот момент, когда она звонила мне в Нью-Йорк, чтобы сообщить печальную весть. Прежде чем произнести привычное «алло» и не зная, что связь уже установлена, она советовалась с Циро, следует ли ей сообщить мне о смерти Мурата сейчас или лучше дождаться моего возвращения в Париж. Я принял этот удар молча. До рассвета я выкурил свою последнюю пачку сигарет, а после полуночи компанию мне составил Момчило Мрдакович. Этот техник, настоящий невропат, мечтавший, несмотря на свой преклонный возраст, когда-нибудь снять собственный фильм, оказался идеальным компаньоном, способным поддержать меня в моем горе. Он принес бутылку сливовицы, наполнил стаканы. Согласно обычаю мы пролили половину содержимого для души Мурата и выпили остальное за моего покойного отца. На следующий день в Колумбийском университете мои лекции были отменены. На доске объявлений значилось: «No class today, Emir’s father passed away»[93].

* * *

Когда мы со Стрибором приехали в дом номер 8 по улице Норвецка, где теперь моя мать жила одна, мы увидели на большой застекленной входной двери объявление о похоронах Мурата Кустурицы, с его именем, фамилией и фотографией с красной звездой наверху. Этот визуальный шок был лишь преамбулой к окончательному осознанию смерти моего отца.

Когда умирает кто-то из близких, время меняет свой привычный ход. В ту секунду, когда ты узнаешь эту новость, в некоторой степени умираешь и сам. Ты начинаешь хуже слышать, тише говорить и становишься похожим на уличный фонарь, который непонятно каким образом продолжает светить. А затем ты отправляешься к месту захоронения, и именно там отчаянное желание не умирать вновь возрождает тебя к жизни.

Стрибор разглядывал фотографию своего дедушки.

— Это когда-нибудь закончится? — спросил он.

Он имел в виду все те несчастья, которые обрушивались на нас одно за другим.

— Даже если кажется, что этому нет конца, будь уверен, вечно так продолжаться не может, — ответил ему я.

Как, наверное, это было тяжело для моего Стрибора! Больше всего на свете мне хотелось его утешить и хоть немного приободрить, подобно тому, как мой отец успокаивал меня, когда это было необходимо. Так произошло, когда я впервые увидел мертвого человека. Тогда отец прогнал страх смерти из моего взгляда так же быстро, как ветер разгоняет облака на небе. На протяжении всей жизни воспоминание об этой сцене было поддержкой для моей впечатлительной натуры. Когда кто-то заявляет с подобной уверенностью, что «смерть — это непроверенный слух», он парализует страх перед концом жизни с помощью самой сильной анестезии. Я всегда помнил о том, как отец свел смерть к банальному факту из газетной рубрики происшествий, в то время как его остроумие и проницательность герцеговинца придавали мне смелости. Главное не в том, что у тебя тяжело на сердце, а в том, что ты несешь этот груз не один. В этом и состоит роль отца — научить ребенка преодолевать бремя невзгод, обрушивающихся на него на протяжении жизни.

* * *

Из какого теплого, нежного источника отец черпал свои силы? На чем держалось его заразительное обаяние, делавшее его любимчиком среди сараевских друзей? Как он стал опорой, на которой выстроилась вся моя жизнь? Я едва помню его родителей. Но их история — это кратчайший путь, ведущий к источнику, который я хочу познать.

* * *