Эмма

Тем временем я, обнаружив, что попал в тупиковую улочку, развернулся и снова должен был проехать мимо них. Я притормозил, открыл окно, чтобы с юмором объяснить свое нелепое вторичное появление, но тут увидел красные пятна на лице Эммы, плачущую Берту и побледневшего Шарля. Не прошло и трех минут, как мы расстались, произошедшая в них перемена поразила меня.

— Что случилось? — спросил я будто бы озабоченно, а на самом деле предчувствуя, догадываясь и — да, конечно, — ликуя.

— Поезжай, поезжай, — сказала Эмма.

— Она полагает, что я — кретин и свинья, — сказал Шарль, — а ты как думаешь?

— Шарль! — сказал я спокойно-укоризненно, но внутренне бурно радуясь.

Любая несправедливость в отношении бывшего друга казалась мне в этот миг вполне заслуженной им.

— Может быть, я и правда кретин и свинья, но тебе-то я был настоящим другом. А знаешь, — спросил Шарль, — откуда я приносил для тебя новенькие коробки «Беломорканала»? Я воровал их в магазине, мой отец никогда не курил этих папирос. А ты жулил, играя в карты на деньги (наглая ложь!!!), и скармливал мне по три мороженых перед качелями, чтобы меня стошнило на них! (Ну, надо же — какой подлец!) А начал ты с того, что сдернул с меня трусы.

— Зачем ты врешь? — взбунтовалась Эмма. — Я же видела — это был не он. Они подбежали к тебе вдвоем, но сдернул трусы не Родольф, он только боднул тебя головой в грудь.

— Как Зидан Матерацци, — прокомментировал я, хотя про «бодание» не помнил.

— Зидан боднул после того, как Матерацци сказал ему гадость, — с отвратительной плаксивостью в голосе пожаловался Шарль, — а ты и оскорбил, и сам же въехал головой в грудь.

— «Головой в грудь…» — презрительно передразнил я Шарля. — И что я сказал тогда? — это сейчас мне много чего хотелось бы наговорить ему, а тогда, в двенадцать лет, что уж я мог сказать такого, что обижало бы его по сегодняшний день?

— «Эй, рогатенький!» — припомнил Шарль без особой охоты.

Эмма расхохоталась.

— У тебя на макушке, — сказала она Шарлю, — действительно были два ежика, вместе похожие на рожки. Я помню, я смотрела на них после того, как ты вернул на место свои штанишки.

— Ну, наконец-то я услышал, что привлекло тебя в этом типе, — сказал я, обращаясь к Эмме и жалея, что я не тот актер с гуттаперчевым лицом, который играл в «Маске», и не могу, обернувшись к Шарлю, изогнуть улыбку в виде рогов.

— И жаль, что это не я оголил тебя, — желчь, затопляя удовлетворение, разливалась во мне, Шарль воспринимался мною в это мгновение как волоконца жесткой говядины, застрявшие между зубами. Так же нетерпеливо, как желал бы я в этой ситуации обладать длинным ногтем, заостренной спичкой, а лучше всего — настоящей зубочисткой, чтобы выковырять побыстрее досадную, грозящую стать гнилью помеху, так же неистово я искал слов, которые обидели бы его посильнее, но сказал то, что мучило по-настоящему меня самого:

— Жаль, что это не я устроил экспозицию распылителя мистера маляра, из которого он замазывает бесценные картины.

— Да? — Шарль схватил на руки плачущую Берту. — Смотри, смотри, как рисует этот распылитель!

Я молча вынул ключ из замка зажигания и вырезал им тот кусок желтой кожи сидения, который повторял еще контур Шарлевой задницы. Трудно сказать, зачем я это сделал: за психически неуравновешенным жестом, декларирующим мое негативное отношение к оскверненной обивке сидения, за демонстрацией бескорыстного благородства через варварский поступок, видимо, скрывался еще какой-то нечистый подтекст, который должен был обиняком выставить Шарля завистливым безлошадным смердом.

— Ха-ха-ха! — Шарль прямо закатывался от смеха, словно он превратился в крайнюю плоть на своем же твердеющем на глазах мерзком инструменте размножения Эмм. — Хочешь, я дополню картину и вырежу на память контур еще кой-чего, что не оставило четкого следа на сидении, но нередко оставляет следы в неких таинственных глубинах?

— Как вам не стыдно? — кричала Эмма. — Вы оскорбляете меня оба. Она потащила Берту вперед по тротуару. Шарль был отвратителен.

— Династия длинноногих шлюх, — негромко сказал он, видимо, имея в виду, прежде всего мать Эммы и уж только потом ее саму, но сказал-то он это вслед Эмме и Берте. До него тут же дошло, как может быть истолкована сказанная им гадость, он покраснел, но фанатичное упрямство, незнакомое мне в нем раньше, взяло свое.

— Династия длинноногих шлюх! — еще раз глухо и зло произнес он.

Это повторение было невыносимо, оно было хуже, чем даже смысл его грязных выкриков. «Совсем рехнулся», — подумал я, но поглядел на ноги Берты, полюбовавшись же, решил, что еще рановато судить, какими они станут, когда девочка вырастет.

— Не смей пялиться в ЭТУ СТОРОНУ! — взревел Шарль.

— Да ведь ты сам обратил мое внимание, — уж я постарался назло ему как можно более гнусно осклабиться. — Ша-арль, — сладко пропел я, — ай-яй-яй!