Эмма

По утрам мы расходились изучать свой старый-новый язык — мать в группу для пожилых людей, я — для тех, кому предстояло включиться в активную (в экономическом смысле) жизнь общества. Язык поначалу показался мне похожим на дом, в котором мы поселились, но в процессе знакомства с ним (взявшего несколько первых лет) я начал на вкус ощущать его забавные выверты и точные «пришлепки». В итоге, как и многие другие мои соотечественники, я стал вставлять в русскую речь иные его термины, которые (так мне стало казаться) плотнее прилегают к описываемым ими предметам и явлениям. Ничего нового и недозволенного не было в этом для меня, еще в юности притерпевшегося к французской речи в романах Толстого, позже признавшего право на иноязычные лоскуты как за Гумбертом в «Лолите», так и за Ван Вином в «Аде», несмотря на то, что там закономерность и преимущества таких вставок приходилось брать на веру из-за незнания языков. Теперь же настало и мое время извлекать выгоды из двуязычных, а иногда и триязычных сплетений (плюс английский, срочно понадобился и он). Поскольку такие языковые конструкции были понятны Эмме, Шарлю, а также и Берте, то мне (гораздо позже, когда я стал часто бывать у них) удалось рассмешить последнюю, объяснив ей, что я подразумеваю под «ближневосточным салоном Анны Павловны Шерер» (оказалось ей понравилось словосочетание «фрейлина императрицы», она трижды просила меня повторить его, а потом заявила что теперь будет так называть свою одноклассницу и подружку Нету Шерер). Позже, затвердив на языке оригинала такие всем известные божественные пожелания как «не прелюбодействуй» и «не желай жены ближнего твоего», я почувствовал даже, будто легкие мои заполняются волшебным эфиром избранности. Уже через много лет, когда богатство и выразительность речи импровизирующих на армейском радио острословов все еще казались мне недостижимой мечтой, я осознал, насколько глупа и ограничена может быть монокультурность. Всякому человеку, желающему ходить на двух ногах, а не прыгать на одной, видеть, чувствовать и мыслить объемно, необходимо достаточно глубокое знание, по крайней мере, двух далеких друг от друга культур, формирующее чувство интеллектуального пространства, развивающее способность баланса и равновесия в нем. Между прочим, открытие, что архитектура нашего непрезентабельного дома имеет своим основанием не только изыскания Ле Корбюзье, но тянется тонкими, и куда более знакомыми корешками еще и к толстовским идеям опрощения, почти примирила меня с жизнью на полке бетонной этажерки. Я ведь, кстати, так же не сразу понял, что выпущенные из под домашнего ареста бретельки лифчиков на плечах женщин и незаправленные в брюки футболки — не свидетельствуют о неопрятности в одежде, а сообщают о смене часовых поясов моды. А если чудовище, в котором ты проживаешь, — результат исторического процесса, отжившей идеи (пожилой дамы-розы с отвисшей губой лепестка, готового вот-вот упасть под ноги, под садовые грабли), — то жизнь в нем будто приобщает и тебя к непережитому лично участку истории новой для тебя страны.

В единственном письме, которое я получил от Шарля до отъезда, помимо адреса и телефона, содержались практические сведения о том, как с пользой подготовиться к переезду. Вывод его был — везти только то, что требуется на самое первое время. На мой звонок из аэропорта к ним никто не ответил, и в выборе места жительства мы с матерью воспользовались рекомендациями и любезностью наших дальних родственников, приютивших нас на первые несколько дней, пока мы не сняли ранее упомянутую квартиру. Телефон Эммы и Шарля не отвечал и в дальнейшем, и лишь после того, как я нашел работу и тут же в долг приобрел машину, я решил навестить их. Обитая светлой планкой дверь, в которую я постучал, оказалась ничуть не более расположенной к общению со мной, нежели до этого — их телефон, и тогда я решился потревожить соседей. Дверь открыла моего примерно возраста (чуть младше) вполне милая, разговорчивая недавняя бакинка. Она сказала, что квартира, в которую я стучался, пустует, что Шарль и Эмма действительно снимали ее, что она очень была дружна с Эммой и, кажется, знала о ней все, кроме ее нынешнего адреса. Она сказала мне, что вначале они снимали эту квартиру вместе с отцом, что он очень тяжело принял переезд и через три месяца скончался после тяжелого сердечного приступа. Она перечислила мне внешние признаки переживаний Эммы — слезы, мешки под глазами, сброшенные килограммы. Мысль о том, что меня не было поблизости в этот период ее жизни, огорчила меня не меньше, чем искренне опечалившая смерть ее отца (я ведь так недавно пережил то же самое).