Эмма

Я вспомнил сейчас, где именно принято было это решение. Я попал на бедную свадьбу своих родственников, очень свежих еще репатриантов. Свадебный зал располагался в старой с обшарпанными зданиями промышленной зоне. Каким-то из соусов я там отравился, как позже выяснилось. Было ужасно скучно. Пока продолжались церемонии, которые приходилось наблюдать стоя, я обдумывал, как бы мне построить рассказ о молодом человеке и его знакомой, которые не любят друг друга, но стараются убедить в обратном и друг друга, и самих себя. Наконец, сели за столы. Соседкой моей оказалась совсем молодая девушка, она ела мало, молча играла какими-то квадратиками и буквами на сотовом телефоне, но вдруг живо откликнулась на упоминание о недавней авиакатастрофе в другой части света. Оказалось из последовавшего затем разговора, что ее увлечение — различные катаклизмы, особенно природные. Она мечтала попасть на спасательные операции и ликвидацию последствий землетрясения. Блуза ее, кажется, была не очень свежей, но может быть, ей пришлось долго идти по жаре, а может быть, и вовсе до меня доносился слабый запах одного из соусов, стоящих на другом краю стола. Физическая близость этой юной дикарки, ее (или соуса?) запашок дразнили мои инстинкты. И тогда я оставил мысль о двоих, не любящих друг друга, и решился писать роман. Какая связь, спросите вы. Никакой. Но именно тогда пришло решение. Так же, как когда-то давно на унитазе меня осенила идея, как прийти к формуле в американской статье.

Посетить ежегодную книжную ярмарку пригласил нас Оме, о чем мне стало известно при довольно забавных обстоятельствах. Стоя перед светофором (стоял, собственно, мой автомобиль, я — сидел), слушая радио, рассеянно вникал я в положение дел на рынке недвижимости, когда совсем рядом со мной, слева, раздался короткий призывающий к диалогу гудок. Я повернул голову и увидел Эмму, одну за рулем, боковое стекло уже заканчивало движение вниз, и было похоже на тонкий киль перевернутого, тонущего, уходящего в непрозрачные глубины кораблика. Я поспешил встречно открыться ей.

— Верни, пожалуйста, мое зеркало на место, — торопилась просить Эмма громко, — оно сложилось на мойке, я тогда не обратила внимания, а теперь — не дотянуться. Ты достанешь?

— Зато так ты заметила меня, — кричал я, возвращая зеркало в рабочее положение.

И вдруг счастливым предзнаменованием, туманным обещанием кольнула меня в сердце собственная фраза. Эмма улыбалась, а невысохшие и неиспарившиеся еще после мойки капли и тонкие скользящие нити воды на корпусе и стеклах ее машины искрились и сияли на солнце, устроив вокруг ее улыбки праздник с цепочками и точками цветных переливов, будто мало было мне сверкания самой Эммы. Зеленый свет не зажигался, и она успела мне прокричать про ярмарку и про обсуждение книги Оме на ней.

— Позвони вечером, — она перекрикивала шум набирающих обороты моторов (свет из желтого окошка светофора уже перепрыгнул в зеленое), и махнула мне на прощанье тонкой, в легком пластмассовом браслете, обнажившейся до затененной подмышки рукой. Ни один из водителей следовавших за нами машин не попенял нам за задержку даже вежливым коротким гудком.

Она свернула налево, я же продолжил прямо. Мне всегда приносит удовольствие спокойная езда на хорошем автомобиле. Мой не относится к разряду роскошных, но он все же выше по качеству и дороже обезличенно-невзрачных машин-работяг, на которых ездит средний израильтянин, и тех лизинговых бедолаг-страдальцев, которыми снабжает молодых вандалов наш хай-тек. И вот сейчас я не только наслаждался быстрым беспрепятственным движением, но даже выключил радио, которым завладела певица персидского происхождения. Гипертрофированная чувствительность восточной музыки сменилась вибрацией трех шумов — воздуха, разгоняемого корпусом автомобиля, шин, прокатывающих полотно асфальтовой дороги, и того многообещающего, звонкого шума, что стоял у меня в ушах после нечаянной встречи с Эммой.