Особенно эффективно Коббетт высмеивал лицемерие свободолюбивых южных республиканцев, которые были рабовладельцами. "Проведя день в пении гимнов богине Свободы, - писал он в памфлете 1795 года "Кость, чтобы грызть" для демократов, - добродетельный демократ возвращается домой, в свое мирное жилище, и спит, держа свою собственность в безопасности под своей крышей, да иногда и в своих руках; а когда его "промышленность" повышает ее стоимость, она несет новому владельцу доказательства его демократической деликатности!" Такой земной сарказм и пламенная инвектива были несравнимы ни с одним другим писателем того времени. Иногда грубость и вульгарность Коббетта смущали даже федералистов.40
Поскольку Коббетт был настроен скорее антифранцузски и пробритански, чем профедералистски, он не сыграл той же роли в организации Федералистской партии, которую сыграл Баче в создании Республиканской партии. Однако что Коббетт сделал, так это узаконил многие скрытые лояльности американцев к бывшей материнской стране. "В конце концов, - писал он, - наши связи почти так же близки, как связи между мужем и женой (я избегаю, - говорил он, - сравнения матери и ребенка, опасаясь задеть нервы некоторых нежных конституций)". Читая Коббета, многие федералисты почувствовали, что наконец-то могут открыто и без стеснения выразить свою давно подавляемую привязанность к Англии, тем более что Англия стала чемпионом европейской контрреволюции, противостоящей всем безумствам и безумствам, исходящим из Франции.41
Все аспекты американской культуры - парады, песни, искусство, театр, даже язык - стали двигателями той или иной партии, пропагандирующей Францию или Британию. Республиканцы атаковали театр, в котором доминировали англичане, и, по словам Коббетта, запретили использовать все такие слова, как "ваше величество, милорд и тому подобное", а также появление на сцене всех "шелков, золотых кружев, накрашенных щек и напудренных париков". Они пели новую песню, приписываемую Джоэлу Барлоу, "Боже, храни гильотину", на мелодию "Боже, храни короля". Они снесли все остатки Британии и королевской власти, включая статую Уильяма Питта, лорда Чатема, которую американцы сами воздвигли во время имперского кризиса, и уничтожили изображения казненного французского короля Людовика XVI, который помог Америке победить в Революции.42
Когда республиканцы начали носить французскую трехцветную кокарду в знак поддержки Французской революции, федералисты назвали ее "эмблемой измены" и в отместку приняли кокарду из черной ленты диаметром четыре дюйма, которую носили с белой пуговицей на шляпе. Страсти накалились до такой степени, что некоторые церковные службы в 1798 году закончились потасовками, когда несколько республиканцев осмелились появиться на них во французских кокардах. По воспоминаниям одного человека, даже дамы "собирались у дверей церкви и яростно срывали значки с груди друг друга". Некоторым испуганным наблюдателям казалось, что общество распадается. "Дружбы распадались, торговцы увольнялись, а обычаи выходили из республиканской партии", - жаловалась жена одного из видных республиканцев в Филадельфии. "Многие джентльмены стали вооружаться".43
Именно газеты стали главным инструментом этой партизанской войны. В то время как федералистская пресса обвиняла республиканцев в том, что они "грязные якобинцы" и "монстры смуты", республиканская пресса осуждала федералистов за то, что они "тори-монархисты" и "британские аристократы", а президента - за то, что он "насмешливый монарх", "слепой, лысый, беззубый, кряжистый" и "грубиян, заслуживающий проклятий человечества". К концу 1790-х годов и президент Джон Адамс, и вице-президент Томас Джефферсон пришли к убеждению, что стали жертвами, по словам Адамса, "самой завистливой злобы, самого низменного, вульгарного, подлого, рыбьего скулежа и самой явной лжи", которые когда-либо были направлены против любого государственного чиновника.44
Поскольку в 1790-х годах правительство возглавляли федералисты, именно их больше всего пугала язвительность республиканской прессы. Одно дело - клеветать на частных лиц; совсем другое - на человека, занимающего государственную должность. Такие пасквили были вдвойне серьезны, а по общему закону и вовсе являлись подстрекательством, поскольку ставили под сомнение полномочия должностных лиц на управление страной. С этим согласился даже республиканец Томас Маккин, председатель Верховного суда Пенсильвании. Клевета на государственных чиновников, заявил Маккин, имела "прямую тенденцию порождать в народе неприязнь к своим правителям и склонять его к фракциям и мятежу".45