Эмпузион

Войнич, все еще слегка возбужденный, зашел в любимое кафе и заказал шоколад. Он втиснулся в угол, где уже имел собственный столик, и там поедал ложечкой это лакомство. Потом заказал вторую порцию. Вкус для него ассоциировался с детством, когда Глицерия еще жила с ними. Это она делала ему на полдник чашку какао, после которого следовало нечто гораздо лучшее – гоголь-моголь. Глицерия растирала его добела, так, что кристаллики сахара расплавлялись в неземную сладость. Когда она от них ушла, какао и гоголь-моголь пропали. А начались врачи.

Мечислав Войнич в своей короткой жизни повстречал их многих, слишком многих.

Таким врачебным утром отец будил его очень рано и, указывая на часы, подчеркивал, что они, собственно, уже опоздали. Сонный Мечись ежеминутно впадал в онемение и его нужно было подгонять, ведь поезд не станет их ждать. Отец неуклюже застегивал ему курточку и приглаживал волосы. В столь раннее время желудок, как правило, еще спит и не желает открыться глотку горячего эрзац-кофе, не говоря уже про бутерброд.

- Ладно, ладно, потом поедим, а сейчас поспеши.

Обувь за ночь как будто бы забывала форму ноги, с ней нужно было дергаться. Мечись мог прийти в себя только тогда, когда они выходили на улицу, и повозка с таким же сонным кучером везла их на вокзал.

Войнич до сих пор помнил шершавую и горячую ладонь отца, за которым он пытался спешить, когда они входили на перрон. Запах смазки, горелого дерева, металла и пара тут же включал их в свое владение, и еще долго на пальтеце мальчика удерживался тот специфический запах поездки по железной дороге: неприятный, неестественный, чуждый и наполненный ожидаемого насилия.

В поезде, уже после выезда из города, маленький Войнич неожиданно просыпался, чувствуя голод. Отец вынимал бутерброды, которые предыдущим вечером сделал для них Юзеф. Еда в поезде была особенным удовольствием, ни с чем не сравнимым. Кислый ржаной хлеб с маслом расплывался во рту словно самая изысканная закуска. Мечись глядел на широкие, обширные поля сразу же за Львовом, крайне редко усеянные деревьями, словно бы в этой местности никто их не уважал, а те только портили ошеломляюще прямые горизонты. Солнце вставало где-то за ними и теперь мерялось в скорости с поездом, направляющимся на запад. Деревни торчали неподвижно, словно притаившиеся, перепуганные зверьки, в небо отваживались торчать лишь башни костёлов и церквей.

Отец начинал с газеты, которую покупал на бегу на вокзале, а потом – постоянно хорошо готовый ко всему – открывал немецкий термос, очень ценный, из которого наливал в металлическую чашку горячий чай и делился ним с сыном. У чая был привкус металла, как и вся поездка. Потом Мечись видел, как отец впадал в дремоту, а сын уже лишь время от времени посматривал на его усы, чтобы успокоить зрение, расконцентрированное на пейзажах, мимо которых они проезжали.

Мальчик придумал особенную поездную игру – она заключалась в том, что он переносил взглядом в различные места небольшую фигурку, которую сам называл Паном Плясуном. Фигурка могла остановится только лишь на явно выступающих элементах пейзажа – деревнях и колокольнях, высоких оградах или дымовых трубах. И никогда, ни в коем случае, она не могла упасть на землю.

Такая игра была особенно сложной в этом плоском кругозоре, так что мальчику и вправду приходилось концентрироваться. Всегда он думал, что если сумеет довезти Пана Плясуна до Кракова без касания земли, тогда ничего плохого там с ним не случится, и ему не придется страдать, терпя все время одно и то же: стыд и чувства вины. Только это ему никогда не удавалось. Быть может, если бы поезд ехал через места, в большей степени покрытые лесом, через промышленные территории, где в небо вздымаются сотен дымовых труб, если бы ехал через крупные города, тогда бы Мечись был бы в безопасности. Но вот здесь – нет.

В Кракове они брали на вокзале коляску и ехали к врачу, очередному. Как-то раз пришлось делать пересадку, и в Альверни[29] посетили знаменитого профессора. Только тот тоже не помог.

Каждый визит выглядел подобно всем другим. Поначалу отец разговаривал с врачом, потом приглашали Мечися и приказывали за ширмой раздеться догола. Ему никогда не приходило в голову протестовать, взрослые мужчины знали, что они делают, у них были озабоченные лица, и ведь все это было исключительно ради его добра.