Эндер в изгнании

Алессандре было трудно смотреть на выражение лица Моргана, но и заставить себя отвернуться она тоже не могла. Поначалу он следил за приближением Дорабеллы со смирением – ему все-таки придется обменяться парой слов с этой женщиной. Но когда мать прошла мимо него, почти откровенное презрение на его лице уступило место оцепенению, а затем кипящей ярости. Дорабелла нажила себе врага. О чем она вообще думает? Каким образом это может чему-нибудь помочь?

Но пора было начинать. Ведущие актеры расселись на скамейках у сцены; остальные сидели в первом ряду, готовые встать и повернуться к аудитории, когда настанет их черед. Дорабелла наконец добралась до стула в центре сцены. Перед тем как сесть, она благожелательно посмотрела на зрителей и сказала:

– Благодарю так сильно, что вы пришли на наш маленький спектакль. Место действия – Италия, в которой родились я и моя дочь. Но пьеса написана на английском, который для нас второй язык. Моя дочь говорит на нем свободно, но не я. Поэтому, если я произнесу не так, помните: Катарина была итальянкой, и в английском у нее тоже был бы такой же акцент.

Все это она произнесла в своем фирменном стиле, легко и радостно. То, от чего Алессандре порой хотелось заорать, сейчас прозвучало невероятно чарующе. Остальные колонисты и члены экипажа встретили это вступительное слово смешками, а некоторые – аплодисментами. А актер, играющий Петруччио (и, несмотря на летевших с ним жену и четверых детей, по уши влюбившийся в Дорабеллу), даже воскликнул: «Браво! Браво!»

Итак, пьеса началась, и все взгляды были устремлены на мать, хотя Катарина появлялась только во втором акте. Краем глаза Алессандра видела, что Дорабелла поглощена собой, словно погружена в транс. Приятели спорили с Петруччио, говорили о прекрасной Бьянке и ужасной Катарине. Алессандра видела, как держится мать, – по мере того как репутация ее героини становилась все ужаснее, зрители продолжали бросать на нее взгляды, чтобы увидеть совершенную неподвижность.

Но для Бьянки такое поведение было бы неправильно, подумала Алессандра. Она вспомнила кое-что из сказанного Эндером на последней репетиции: «Бьянка полностью сознает, какой эффект она оказывает на мужчин». Поэтому там, где Катарина держалась неподвижно, Бьянке надо было быть яркой, счастливой, желанной. Поэтому, когда мужчины говорили о восхитительной Бьянке, Алессандра улыбалась и отводила взгляд, как подобает застенчивой скромнице. И не важно, что Алессандра не была прекрасной! Мама говорила ей: самые простые женщины становились звездами кинематографа, потому что не стыдились своих несовершенных черт. И то, что сама Алессандра никогда не смогла бы сделать в реальной жизни – поприветствовать мир открытой улыбкой, – она могла сделать в роли Бьянки.

А потом ей впервые пришло в голову, что мать не изменяет свое настроение волевым решением быть счастливой. Нет, она просто актриса! Она всегда была актрисой. Она просто играет счастье на публику. «Я всю жизнь была ее публикой. И даже когда не аплодировала сценам, которые она устраивала, для нее я все равно публика, и теперь понятно почему. Потому что мама знает: когда она в настроении танцевать с феями, никто не может смотреть или думать о чем-либо другом».

Однако сейчас королева фей исчезла, а на ее месте сидела просто королева: мама, величественная и неподвижная, дозволяющая говорить придворным и слугам, сознавая, что, если захочет, она может одним выдохом сдуть их со сцены.

Так шло представление. Настало время для первой сцены второго акта, когда Катарина, по замыслу, тащит за собой Бьянку со связанными руками. Алессандра сделала себя трогательной и испуганной, молящей мать отпустить ее, клялась, что никого не любит. А мать ругалась на нее, кипя внутренним огнем так, что Алессандра на миг по-настоящему испугалась. Даже на репетициях мать не была настолько злой. Алессандра сомневалась, что раньше мать себя сдерживала: она не слишком-то преуспела в искусстве сдерживать себя. Нет, особая страстность объяснялась присутствием зрителей.

Но, как стало ясно по ходу пьесы, не всех зрителей. Все слова Катарины о нечестности отца и глупости мужчин однозначно указывали на адмирала Моргана! И то была не игра воображения Алессандры. Это видели все: зрители поначалу хихикали, а затем откровенно смеялись, когда колкость за колкостью улетали в зал, обращенные не просто к персонажам пьесы, но также к мужчине, сидящему в центре второго ряда.

Лишь сам Морган, казалось, ничего не замечает. Поскольку взгляд Дорабеллы был устремлен прямо на него, он считал, что спектакль предназначен ему – весь спектакль, а не колкие слова.