Эндерби снаружи

Прошло? То есть было в прошлом. Хогг сделал там что-то противозаконное, вскоре переставшее возбраняться законом. Если кто-нибудь разнюхает, его выставят в телевизоре, запихнутого начинкой сандвича между мусорщиком, коллекционером мейсенского фарфора, и банковским клерком, научившим собаку курить трубку. В лучшем случае курьез. В худшем — предатель. Чего? Предателем чего его будут считать? В данный момент, через месяц, Хогг хмуро сверял выручку с рулончиком в чековой кассе, которая несколькими оборотами регистрирует каждую сумму. Деньги надо отнести в коробочке в гигантскую гремучую сокровищницу отеля, полную арифмометров, которые — по утверждению Ларри из бара «Арлекин» наверху, — соответственно запрограммированные, могут заглянуть тебе прямо в душу. А потом у него назначена встреча. На (грудь Хогга минимально разбухла) Харли-стрит[13]. Прямо в душу? Он чувствовал беспокойство. Только, черт побери, он же наверняка никому ничего плохого не сделал? Когда Джон Мильтон ежедневно пахал от звонка до звонка, переводя на латынь Кромвеля[14], разве ему то и дело не говорили: «Хорошую ты приколотил к стенке штуку про Фэрфакса[15] и осаду Колчестера. Продолжай в том же духе»? Он, Хогг, ничего к стенкам не приколачивал, хотя, Бог свидетель, однажды в ту пору… просто…

— Брат мой, — рассказывал Джон, — сейчас в Танжере работает. В Тошниловке Большого Жирного Белого Пса, чертовски дурацкое названье для бара. Билли Гомеса каждый знает. С ножом хорошо обращается в трудных случаях, вот так вот, старина. — Он издал кровожадный пискляяяяяявый звук, вонзив призрачный стилет в спрятанные Хоггом пудинги. — Стихи читал, а теперь перестал. Хорошие стихи. Испанские. Гонсало де Берсео, Хуан Руис, Ферран Санчес, Калавера, Хорхе Манрике, Гонгора, — хорошая поэзия. В долбаной Англии слишком холодно для хорошей поэзии. В англичанине fuego[16] нету. Как в распроклятой рыбе, hombre[17].

— Я тебе дам, нет fuego, — обиделся Хогг. — Мы вам, сволочам, чертовски mucho fuego[18] задали в 1588 году[19], и еще зададим. Педрилы начесноченные. Я вот тебе покажу, нет хорошей поэзии. — Шею защекотали брыжи. Он разгладил кинжальную бороду. Небо побагровело над брандерами[20]. Потом Хогг увидел в огромном стенном зеркале свое раздраженное отражение в обрамлении заграничных бутылок: прилично выбритый бармен в очках, быстро лысеющий, вроде мистера Холдена.

— Пошли теперь поедим, — предложил Джон. В кишечнике отеля кипел служебный кафетерий, полный скрежета уминавшихся чипсов, опьяняющий соусом «Дадди». Организатор-общественник регулярно расхаживал между столами, пытаясь организовать соревнования по настольному теннису. Пустой желудок Джона глухо стучал кастаньетами.

— Не хочу есть, — насупился Хогг. — Сыт по горло. Больше просто не лезет, вот что.

2

Хогг шагал к Харли-стрит по сплошным листьям, летучим обрывкам бумаги. Лондонский Хогг, он наизусть знал дорогу по этим прогулочным улицам. Мачеха в чистилище, или где она там устроилась, в обморок бы упала, видя, как он хорошо знает Лондон. Братон-стрит, Нью-Бонд-стрит, перейти Оксфорд-стрит, потом по Кавендиш-стрит через Кавендиш-сквер на Харли-стрит, зная также, что дальше лежит Уимпол-стрит, где Роберт Браунинг читал кусочки «Сорделло», очень темной и длинной поэмы, женщине, сильно похожей на спаниеля, который у нее действительно был, а под кроватью жили огромные пауки. Отец приучил ее пить крепкий черный портер. Хогг старался прикинуться, будто не знает подобных вещей, ибо они лежали за пределами барменской сферы, только все равно знал, что знает. Нахмурился, презрительно вздернул плечи. Мужчина, продававший газеты и грязные журналы, посоветовал:

— Веселей, хозяин.