Энергия души

Пока они развешивали низки с флутуком, столбы солнечного света, что под разными углами вонзались в сырой полумрак городского тоннеля, заметно потускнели. Это время Симур любил больше всего. Жизнь в Городе затихала. В затененных углах начинали мерцать гнилушки, которые издали казались добрыми огоньками, обещающими уют и покой. Старухи, натрудившие на барахолке языки, расползались по своим коконам, отсыпаться. Можно было спокойно бродить где хочешь, не рискуя получить проклятие в спину. Иногда кто-то начинал потихоньку напевать, протяжно и печально. Симур всегда прислушивался, стараясь запомнить мотив и слова, сочиненные давно запрещенными Сказителями.

Кем запрещенными? Старейшинами? Так ведь нет никаких Старейшин! А мешки с костями ничего ни разрешить, ни запретить не могут. Выходит, древолюды сами отказались от песен и легенд. Нет, песни еще поют, но тихонько, с оглядкой. Боясь разбудить старух. Это все они, старые ведьмы. Тошно им, что молодняк еще не до конца изъеден страхом, способен пока радоваться жизни, а женщины иногда вкладывают в древние напевы свою глухую тоску по ласковому слову и той силе, что раскрывает бутоны цветов и наливает соком плоды. Только черное колдовство способно отнять у древолюдов последнее, что пока отличает их от балаболок и увальней.

И не Осгут виноват в этом. Может, он и колдун, да только гниль, разложение жизни начались в Городе задолго до его появления. Наверное, с тех пор, как умерли последние Старейшины, и никто не рискнул войти в Кокон Совета, чтобы вынести их останки и сбросить к Корням. Нет, намного раньше! Еще тогда, когда Старейшины спрятались от Города в своем Коконе и стали изрекать повеления сквозь занавеску. Они полагали, что так будет лучше. Если обычные древолюды перестанут видеть их, ни у кого не возникнет и тени сомнения в том, что каждое решение Старейшин полно мудрости и справедливости.

Ни у кого и не возникало. Сначала Старейшин перестали видеть, потом слышать. Поначалу им еще таскали пищу и воду, а когда убедились, что эти подношения остаются нетронутыми, решили, что Старейшины перестали нуждаться в них. Постепенно забылось, что обитатели Кокона Совета тоже древолюды. Племя продолжало жить по раз и навсегда установленным правилам и табу, по мере нужды добавляя к ним новые. Ведуны по-прежнему твердили о мудром обычае избирать новых Старейшин взамен упавших к Корням, хотя никто не помнил, когда такое происходило в последний раз.

Всеобщее беспамятство, слепая вера да тайная власть сплетен, которыми старухи опутали весь Город, – вот что управляло древолюдами. Никто ничего не хотел знать, кроме того, что требовалось для выживания. Добыли охотники прыгофрукты – праздник. Насобирали грибунов – удача. В дожделодцах накопилось достаточно воды – счастье. Никто не задумывался о завтрашнем солнце, кроме любознательного в силу своего возраста молодняка. Да и тот вскоре пропитывался миазмами страха. Такие дети, как Симур и до недавнего времени Лима, были редким исключением. А пройдет еще тысяча-другая солнц, и дети начнут впитывать страх через соски матери. И тогда Городу конец…

Чем больше Симур размышлял об этом, тем сильнее ему хотелось поговорить с Осгутом. Ведь должен же быть какой-то выход? Колдун говорил, что есть и другие поселения древолюдов. Неужели и у них так же? Вот бы добраться до них и посмотреть, как они там живут. Это даже лучше, чем искать отдельное дерево, на котором обитает великан. По крайней мере, больше пользы для Города. Даже несмотря на горькую истину, которая ныне открылась ему, Симур все еще мыслил как древолюд, остающийся неотъемлемой частью своего племени…

Солнца вставали и садились одно за другим, а Осгут все не давал о себе знать. Симуру стало казаться, что чужак, вызов в Кокон Совета, страшная правда о Старейшинах и Городе – все это ему только приснилось. От нечего делать он опять сдружился с Лимой, который по-прежнему много болтал и строил фантастические планы. О давнишней уже беседе с чужаком приятель не вспоминал, что только сильнее подтачивало прежнюю уверенность Симура в существовании колдуна и огромного мира, о котором тот рассказывал. Иногда в темное время ему мерещился шепоток, что просачивался в трещины в коре, но это был только ветер.

Однажды мать разбудила Симура и сказала, что сегодня ему велено отправляться за грибунами. Зевая и почесываясь, он вылез из спального кокона, наскоро протер губчаткой лицо и руки и сжевал протянутый матерью прыгофрукт. Раннее солнце прожигало все более ветшающий тоннель Города золотисто-зелеными шипами насквозь. Мухли танцевали в его лучах, отчего казались почти красивыми. Симур поспел как раз к подъему ворот, подхватив мошну, которую тащил за собой Лима еще с одним напарником. Пустая мошна была легкой, но нести ее должны были несколько юных древолюдов, следя, чтобы та не цеплялась за сучки.