Энергия кризиса. Сборник статей в честь Игоря Павловича Смирнова

Тогда не получается ли, что диалектика сродни повествованию, которое «невпопад с желанием» производит изменения в ситуации героя? Барт дает сложный ответ на этот вопрос. Он допускает, что результатом диалектической работы может стать миф[660] и что, рассказывая о своей любви наперснику, влюбленный рассчитывает «диалектизировать [свои] противоречия. Наперсник позволяет мне повествовать, рассказывать, создавать нечто умопостижимое; я аранжирую Образ в подходящем мне смысле…» Но он тут же добавляет: «Такая нарративная выгода двусмысленна, так как всегда выгодна лишь для Воображаемого»[661]. Рассказ, изложенный другому человеку или даже переживаемый «изнутри» своим протагонистом, остается замкнутой смысловой структурой, а «смысл никогда не бывает диалектичным». Поэтому диалектический жест должен вскрывать структуры, вплоть до полной отмены повествовательности. В своем собственном тексте Барт для этой цели фрагментирует «фигуры» речи влюбленного и размещает их в произвольном порядке алфавита, «чтобы заставить понять, что речь здесь идет не о какой-то истории любви (или об истории какой-то любви)»[662]. Другое решение, еще более утонченное и пригодное для использования не только в книге, но и «в жизни», явствует из рассказанной (!) им «китайской истории»:

Один мандарин без памяти влюбился в куртизанку. «Я стану вашей, когда вы просидите сто ночей на табурете в саду у меня под окном». На девяносто девятую ночь мандарин встал, взял табурет под мышку и ушел[663].

Для этой притчи, которая, возможно, является вовсе не китайской, а европейской[664] и пародирует сюжет знаменитой романтической баллады — «Рыцарь Тогенбург» Шиллера (ее герой проводит годы, глядя на окно своей возлюбленной, которая отказалась стать его женой), — Барт предлагает несколько возможных интерпретаций: месть вздорной куртизанке, излечение от любовной страсти, конец дурного повторения (любви-страсти как бесконечного повтора одной и той же ситуации). В конце же он подчеркивает нарративный — или диалектический — характер ее развязки:

Будучи разрывом, этот уход делает возможным образование истории. Если просидеть все сто ночей, то истории нет, для любого текста необходим разрыв. И наоборот, мандарин мог бы просидеть сотую ночь, чтобы не устраивать историй. И тогда, возможно, — новый диалектический уровень — еще более прочный, более решительный, более объективизированный, так как незрелищный, выход из любовного отчуждения[665].

«История» — это неплохо, но отказ от истории был бы еще лучше. Вместо того чтобы рассказывать историю, можно сделать ее невидимой, свести к нулю — сохраняя при этом ее подспудную возможность: это и есть диалектическое «снятие», Aufhebung. Чтобы привести в движение образ и избавиться от «любовного отчуждения/безумия», достаточно тонкой модуляции означающего или же ситуации, в которой оно произносится: так, перформативная фраза «Я-тебя-люблю», повторяемая вновь и вновь в счастливой («диалектизированной») любви, «была бы каждый раз уникальным, а значит, и всякий раз новым знаком. Диалектика при этом заключалась бы в том, чтобы непрестанно добывать новые смыслы из одних и тех же знаков и побеждать редуцирующую силу языка»[666].

Среди средств этой добычи новых смыслов оказывается не только утонченное похищение рассказа и эффекты перформатива, но также и теоретический анализ. Обобщенные рассуждения о любви продолжают, перелагают в безличной форме ту речь, с которой сам влюбленный обращается к предмету своей страсти: «И тогда в порядке провокации можно сказать, что вся философия любви — это такое обобщенное балагурство…»[667] И Барт указывает конкретный пример: «Скажем, этот наш семинар?»[668]. Семинар о речи влюбленного, с необходимостью использующий ресурсы теоретических метаязыков, может стать — при условии их умного и деликатного применения — местом высказывания этой самой речи. А стыдливые оговорки Барта («в порядке провокации», «балагурство») призваны прикрыть слишком интимный характер мысли, которую он высказывает публично: действительно, во втором учебном году своего семинара (1975–1976) он опирается уже не только на произведения немецкого романтизма, но и на «Текст Ролана», то есть на свой собственный любовный опыт, включая опыт текущего момента…