Энергия кризиса. Сборник статей в честь Игоря Павловича Смирнова

И зимний день

в канве ветвейПо давнему обыкновенью
Потух не вдруг, как бы в ответ
Развитью сказки.
В то мгновенье
Такою сказкою в канве
Ветвей казаться мог конвент;
Уже мне не прописан фарс
В лекарство ото всех мытарств <…>
Уже я позабыл о дне,
Когда на океанском дне
В зияющей японской бреши

Сумела различить депеша
(какой ученый водолаз)
Класс спрутов и рабочий класс.
А огнедышащие горы,
Казалось, вне ее разбора.
Но было много дел тупей
Классификации Помпей.
Я долго помнил назубок
Кощунственную телеграмму:
Мы посылали жертвам драмы
В смягченье треска Фудзиямы
Агитпрофсожеский лубок.

Противопоставление «голой сути» и «словесной лузги» — еще один инвариантный мотив Пастернака, созвучный теме «Высокой болезни» и потому пронизывающий ее текст.

3. Преодоление времени, «будущее в прошедшем»

Пристрастие к пророчествам связано у Пастернака с его трактовкой времени — растягиванием мгновения, констатацией уходящих в прошлое и будущее повторностей (излюбленное им «Опять…»), чудесным опережением хода событий и т. п.[206] Подобные ситуации представлены и в «Высокой болезни»:

Все встали с мест, глазами втуне
Обшаривая крайний стол,
Как вдруг

он вырос на трибунеИ вырос раньше, чем вошел;
Тяжелый строй, ты стоишь Трои,
Что будет, то давно в былом.

Последний пример особенно близок — в тексте и по смыслу — к строкам об историке-пророке, поскольку накладывает будущее на прошлое. Но гегелевский пассаж доводит парадоксальную игру с временами до максимума, для чего афоризм, опрокидывающий пророчество в прошлое, и служит идеальным готовым предметом.

Эффектный образец совмещения исторической ретроспекции с прорицательством был задан Марком Твеном в романе «Янки при дворе короля Артура» (1889). Там герой, попавший в далекое прошлое и приговоренный к смерти, спасается благодаря знанию истории: сообразив, что дело происходит как раз накануне затмения солнца, он «предсказывает» это затмение, чем подтверждает свои притязания на статус придворного волшебника, закрепленный за злым Мерлином.

Заметим, что твеновский янки оказывается посильнее не только мифического Мерлина, но и шлегелевского историка[207]

, ибо, не ограничиваясь собственно знанием о прошлом[208], умудряется представить свой взгляд назад — как предсказание, направленное вперед. Подобных пророчеств по принципу будущего в прошедшем в «Высокой болезни», как будто, нет[209], но вообще у Пастернака они встречаются.

Таковы приведенные примеры с пророчествами Иисуса Христа, которые обретают дополнительную историческую глубину, будучи перенесены из евангельского текста, в рамках которого магические слова произносятся и вскоре сбываются (к ним можно добавить и предсказание Христа о скором отречении от него Петра), в современный ретроспективный текст Пастернака/Живаго. Развивая эту тропику, Пастернак вписывает в число предсказываемых событий и другие, в евангелиях отсутствующие, но известные из последующей истории, что придает переживанию сбывшегося пророчества острый привкус невымышленной достоверности. Ср., вымышленное продолжение евангельских слов Христа:

Я в гроб сойду и в третий день восстану

,И, как сплавляют по реке плоты,
Ко мне на суд, как баржи каравана,
Столетья поплывут из темноты

(«Гефсиманский сад»);

аналогичное предвкушение будущего распространения христианства:

И странным виденьем грядущей поры
Вставало

вдали все пришедшее после.Все мысли веков, все мечты, все миры,
Все будущее галерей и музеев,
Все шалости фей, все дела чародеев,
Все елки на свете, все сны детворы.
Весь трепет затепленных свечек, все цепи,
Все великолепье цветной мишуры…
Все злей и свирепей дул ветер из степи…
Все яблоки, все золотые шары

(«Рождественская звезда»);

или пророчества, вложенные в уста Магдалине: