Энглби

В тот же день ко мне пришел мистер Дэвис, солиситор, найденный Стеллингсом. Что ему говорить, я так и не решил, поэтому попросил изложить оба варианта. Выглядел он молодо, лет на тридцать, но чувствовалось, что дело он знает.

— Если вам вменяют убийство, вы можете заявить о невиновности. Тогда ваш барристер предпримет все возможное, чтобы поставить под сомнение убедительность собранных против вас доказательств — а они, как я понимаю, преимущественно криминалистические.

— Так оно и есть.

— Либо вы признаете себя виновным, тогда будем искать способ облегчить наказание. Само признание — уже основание для смягчения приговора. Вы демонстрируете сожаление и раскаяние. Ищем, какие факты из вашего прошлого смогут нам пригодиться. Вызываем свидетелей, которые знают вас с хорошей стороны. Не исключено, что в результате лет через пятнадцать вам разрешат просить об условно-досрочном освобождении. Всем известно, например, что крупнейший репортер одного таблоида в свое время отсидел за убийство жены. Был выпущен досрочно за примерное поведение и теперь продолжает строчить скабрезные статьи для Руперта Мердока.

— А еще есть варианты? — спросил я.

— Есть гибридный. Вы признаете себя виновным в убийстве, но непредумышленном, совершенном в невменяемом состоянии.

— Закосить под психа.

— Если суд найдет это убедительным, то вы попадете в заведение скорее медицинского профиля, чем тюремного. Но там, знаете ли, не сахар. И шансов оттуда выбраться очень мало. В любом случае я должен составить инструкцию для барристера. У меня есть на примете два очень хороших специалиста.

Я молчал и думал.

— А если бы я убил еще кого-то, это повысило бы шансы признать меня невменяемым?

Он посмотрел на меня как-то странно.

— Пока трудно сказать. Но советую быть осторожнее. И безусловно, не стоит вешать на себя то, чего вы не совершали. На данном этапе следствия целесообразнее отрицать свою вину.

— Понимаю. А что дальше?

— Будем ждать, когда назначат начало судебного разбирательства. Это несколько недель, а то и месяцев. Для обвинения это знаковое дело, они будут тщательно готовиться.

— И я все это время должен буду находиться тут.

— Да. Обвиняемых в убийстве под подписку не отпускают.

— Эта самая ДНК, — сказал я, — она считается полноценной уликой?

— Пока об этом тоже рано судить. У нас в Англии к ДНК-анализу до сих пор прибегала только защита. Хотя в Америке его уже использовали как доказательство вины — в Вашингтоне, кажется. Но технология пока новая, толком не отработанная и поэтому уязвимая для аргументов защиты.

— Ну хорошо, а если я скажу, что невиновен, а присяжные признают ДНК уликой? Это означает обвинительный вердикт и максимальный срок в обычной тюрьме?

— Именно. Хотя позже можно будет все-таки пересмотреть дело с учетом состояния вашей психики.

Я понял, что мне нужно время подумать. Чего-чего, а этого теперь хватало. На то, чтобы подумать, и на то, чтобы что-то предпринять.

В камере я устраивал себе дневниковые чтения. Жаль, что Джен не написала больше, — каждая страница была уже слишком затвержена, и этим — только этим — они походили на картины Вермеера.

Утешало только, что имелись там еще одна-две записи — поразительные, откровенные, — к которым я не позволял себе возвращаться. Прятал их даже от себя.

Из Лондона приехал мой барристер — королевский адвокат по имени Найджел Харви, упитанный джентльмен в костюме, с кудрявой седой шевелюрой и румяным лицом. Его сопровождал младший адвокат (выглядевший гораздо старше Харви, хотя был стройнее и беспокойнее) и мой солиситор Дэвис. Мы сидели в душной комнатушке для свиданий.

— Ну что же, начнем, мистер Энглби. — Харви свинтил колпачок с авторучки и раскрыл школьную тетрадку в голубой обложке. — Я читал материалы мистера Дэвиса, однако, если не возражаете, я попрошу вас еще раз это пересказать, своими словами. — У него был звучный утробный бас, похожий на голос нашего физика Лайнема по прозвищу Бочка.

Своими словами? Интересно, чьи еще слова могут вылететь из моего рта?

Я рассказал про вечеринку на Малькольм-стрит, как я вскоре вернулся в припаркованную на Парк-стрит машину, а потом выехал на Джизес-лейн и стал ждать Дженнифер.

— Давайте тут пока остановимся, — прервал меня он. — Хотелось бы побольше узнать об этой девушке. Насколько хорошо вы ее знали, как к ней относились. Что-нибудь, что, по-вашему, нам бы пригодилось.

Я напряженно думал. Мешала полученная рекомендация не признаваться и не говорить ничего изобличающего, если я хочу, чтобы меня защищали. Этот румяный человек был сейчас ближайшим моим союзником, я не мог допустить, чтобы он встал и вышел за дверь. Поэтому отчасти я ощущал себя в суде.

На беду, я не умел говорить ничего, кроме правды.

Но слова — самые что ни на есть мои — я выбирал очень тщательно.