Энигматист <Дело о Божьей Матери>

Как бы в подтверждение этой мысли, еще немного покопавшись в груде исторических исследований и художественных альбомов, Глеб обнаружил папку с репродукциями греческих и римских фресок. Да, Пышкин подошел к делу серьезно. И похоже, в отличие от итальянцев, он не располагал сведениями о том, что именно спрятано под воском, но очень хотел разобраться. Оно и понятно. Стольцев на его месте тоже умирал бы от любопытства. Ведь Пышкин не хуже Глеба знал, что, за исключением фресок, из всей богатейшей живописи Древнего мира сохранились лишь так называемые фаюмские портреты. Написанные, как и обе Влахернские иконы, в технике энкаустики, эти погребальные изображения первого-третьего веков нашей эры чудом дожили до наших дней. По мнению ученых, под «чудом», скорее всего, следовало понимать невероятную долговечность воска и сухой климат Египта. Своим названием эти редчайшие образцы античной станковой живописи обязаны Фаюмскому оазису, где они и были найдены.

Авторство, несомненно, принадлежит греческим мастерам. В свое время колонизировавшие Ближний Восток греки заменили традиционную погребальную маску на мумии прижизненным портретом усопшего. Некоторые из работ невероятно реалистичны, другие по стилю поразительно напоминают манеру Модильяни и Матисса. Однако, при всех восторгах отдельных искусствоведов, речь тут идет о традиционно закладываемых в могилу изображениях умерших, написанных «на потоке» середняками-ремесленниками. И по большому счету восхищаться ими — все равно что считать высоким искусством неуклюжие надгробия на Ваганьковском кладбище. Другое дело — подлинно великие мастера, перечисленные в книгах, загромоздивших стол Пышкина.

Усевшись на стул, Глеб снова вчитался в Плиния. То же самое через его плечо сделал и Лучко. Только в отличие от Стольцева внимание капитана привлек не текст, а закладка. Изготовленный типографским способом узкий листок белого картона был исписан мелким текстом и украшен геометрическим узором. Основой орнамента служил ромб. Приглядевшись, капитан рассмотрел едва заметные точки в центре каждой фигуры.

Глава XXI

Долгожданный бриз, посланный скрывшимся за холмами морем, по пути захватив запах пиний и кипарисов, с легким шелестом раскачивал ажурные занавески.

Несмотря на жару, необходимости в кондиционере не было. Стены полуметровой толщины надежно удерживали прохладу.

Манускрипт лежал на тумбочке подле кровати. Можно сказать, вместо Библии. Нет, конечно, не сам манускрипт, а его копия. Состоящий из нескольких десятков свитков оригинал настолько изветшал, что было бы чистой воды безумием хранить его в жилой комнате. Малейшие колебания влажности и температуры могли привести к непоправимой деформации пергамента, поэтому драгоценный документ был надежно спрятан на подвальном этаже, в специальном хранилище с климатической установкой, снабженной прецизионными термометрами и психрометрами, изготовленными по особому заказу.

Чуткие самописцы нервными движениями вычерчивали графики, напоминающие кардиограмму больного, бдительно следя за малейшими изменениями в состоянии бумажного «пациента». Оборудованные специальными фильтрами лампы в случае необходимости помогали разглядеть местами полустертые письмена. С копией, однако, все было гораздо проще.

Выглядящая неестественно бледной в свете ночника рука подхватила с десяток листов, лежавших на самом верху стопки. Для лучшей контрастности фотокопия была несколько затемнена, что лишь усиливало ощущение почтенного возраста исходного документа.

Чтение изящно написанного греческого текста — мало с чем сравнимое наслаждение, это факт. Разумеется, если вы настоящий знаток.

Описанные в рукописи события многовековой давности были изложены так образно и ярко, что у читателя невольно создавалась иллюзия сопричастности к происходящему, каким бы невероятным оно ни казалось.

Много раз просмотренные страницы были порядком замусоленными — обстоятельства складывались таким образом, что в последнее время манускрипт перечитывали особенно часто. Вот и сегодня слипающиеся от накопившейся за день усталости глаза в который раз пробегали вступительное слово древнего автора.

В силу возраста текст сохранился не полностью и пестрел многочисленными лакунами. Это, однако, вовсе не мешало понимать его общий смысл.

«…Очи смежила багровая Смерть и могучая Мойра», — процитировал Гомера мой Господин в тот день, когда волею Богинь Судьбы был возвеличен в Цезари.

Какую именно из трех Мойр он имел тогда в виду? Лахесис, назначающую жребий еще не родившемуся ребенку? Прядущую запутанную нить нашей судьбы Клото? Или же Атропос, неотвратимо приближающую последний миг земного бытия? А может быть, всех троих?