Енисей, отпусти!

– А ты знаешь, какой русский-то?

– Ну какой? – Он стал усаживаться, ерзая, блестя оживленно глазами, довольный тем, что уже втравил в разговор и, значит, все складывается. – Какой? Давай! Давай поговорим! Вот это уже по-нашему. А то «рабо-о-отать надо». Ну какой? Какой русский?

– Который не бухает русский, – вязко и медленно сказал я.

– О-о-о… – протянул он с деланным и презрительным разочарованием. – Во-о-н ты как? – и пустил в ход «самую тяжелую артиллерию, ста пятидесятипятимиллиметровые гаубицы»: – А я, между прочим, со своим пузырем к тебе пришел.

Серьезные мужики умеют одним прикрытием стопки отмести все посягательства на их трезвость, и их «нет» звучит настолько прохладно-мимоходно и необсуждаемо по сравнению с тем, что они выражают своим обликом, о чем говорят и чем занимаются, что в голову не придет заподозрить их в какой-то душевной мелкости, неспособности к чему-то мужицки-разгульному. Когда кто-то из них приходит, я суечусь, зачем-то предлагаю стопку, а они отказываются даже не потому что им некогда, а потому что им со мной, скорее всего, неинтересно. И я отступаю, не обладая и сотой долей Эдиной вязкости.

Эдю я выставил, несмотря на все его уловки. Он попытался пойти на крайнюю меру: снова сделать вид, что его интересуют книги и он хочет совета, что «па-чи-тать», что любит «пачитать», и что в избушку «набирает полные нары литературы» и пока не «пра-чи-тает из зимовья́ ни ногой», а «баба» его за это «докоряет». А потом вдруг взгордился-набычился и спросил, «где хронометр?», произнеся «хрономет». И заявил, что он пришел «не языком мести че попало», а навести ясность с мотором, а я его путаю и сбиваю на ерунду.

Не устаю наблюдать за собой. Иногда придет кто-нибудь такой вот нудный и просидит от силу час, а я изведусь и мечтаю, чтоб он ушел, будто отнимают неделю. А кажется: ну что трудного уделить час времени, раз человеку нужно? Нет – заедает: как же так? Какое он имеет право тратить мое время? Которое я мог спокойно протереть, валяясь на койке или слоняясь. Гордыня чистая. Она у всех книжных людей. Свое время оцениваешь дороже чужого.

Дочитал «Чудиков» и пришел к выводу, что читать про них намного интересней, чем с ними жить. По дороге с работы удачно встретил Матвея.

– Здоро́веньки! Как дела?

– Да нормально. Моть. – Я помялся. – Это… Ты помнишь, говорил, если че – обращаться.

– Конечно, помню. Помощь нужна?

– Да. Ты машину будешь заводить?

– Буду, а че?

– Лодку мне сможешь вывезти?

– Да без проблем, я как раз сегодня в-под угор собирался.

Я страшно не люблю угружать людей несколькими просьбами подряд, но выхода не было:

– Матвей, а у тебя там на озере… никто же не охотится?

Мотя собрал кожу вокруг глаз в настороженный прищур, видимо, решив, что я прошусь туда на осень на охоту. Я объяснил:

– Да я давно хотел спросить: можно ближе к зиме я на выходные схожу туда, ну для души… просто? Там же ветка есть у тебя? Я хотел просто проехаться… Ниче там не нарушу… Утку разве, может, убью…

– Т-т-е… – облегченно выдохнул Мотя. – Да иди, конечно. Там только, Сережа, ведро дыроватое, и медведь нары разворотил, скорее всего, бурундука рыл, но разберешься… А так – печка, дрова, все на мази… Живи… Я там только весной бываю… Там и ветка, и лодка-дюралька есть… Без мотора, правда. Ночуй, конечно, сетушку воткни… Сети висят сзади на стенке, увидишь там. Сразу бы сказал… Заодно посмотришь, чтоб не шарились там пацаны… А то они любители. Да, ну и договор, – сказал он строго, – на соболя не охотиться… Остальное – птица там… – бей.

– Да понятно, не волнуйся, мне не надо соболя, мне вот на озере… побыть.

Мотя внимательно на меня посмотрел и сказал:

– А ты на ветке-то хоть плавал?

Я сказал, что «приходилось» на практике в Лесосибирске, что было чистой правдой.

– Ну ездил, дак… А то эта такая штука, чуть зевнул и… – Матвей помолчал многозначительно и добавил с усмешкой: – Ну че, этот чудотворец берет у тебя мотор-то?

– Да я не собирался его продавать.

– Да продай ты эту чахотку. Весной возьмешь нормальную технику, небольшенький двигунок какой-нибудь. Тебе куда сильно ездить? Давай короче. Я за тобой заеду.

И пошел дальше в своих заботах. Хороший мужик. Да они здесь в большинстве такие. Ничего не могу поделать, под них подстраиваюсь, начинаю, несмотря на все учительство, говорить «кило́метры» и «поло́жил», и тут же становится стыдно, потому что говорю это неумело и будто заискиваю. А они будто чувствуют и еще меньше уважают меня. Лучше б я казенно рубил «киломе́тры». Тем более ценят здесь не за то, как ты их произносишь, а как обживаешь и одолеваешь. А я всегда подстраиваюсь и за это подстраивание себя презираю, потому что корень в гордыне проклятой – мне кажется, что в моей правильной речи укор. А значит, действительно считаю, что я грамотней.