Енисейские очерки (СИ)

С. добыл двух косачей, одного метров за восемьдесят, другого за сто двадцать. Оба красивейше упали камнем. С. оглянулся – парня нет близко: жалко, что тот не видел. А погода не резко-морозная, когда все скрипит и хрустит, снег горит алмазом, а тени синей воды, нет – еле сыпется что-то с неба, не то слюда, не то фольга, и на черном фоне кедры в луче солнца, идет-струится блеск, вспыхивает и перемигивается воздух. А небо чуть голубоватое, чуть розоватое, и все нежнейшее, мягкое, пухлячок лежит на всем – снежинка к снежинке, перекладинка к перекладинке. И все это после грязной, сырой, жухлой осени, когда после заброски, едва отъехали из деревни, дождина вчастил, и они приставали уже в речке чуть повыше устья, где Артем добыл утку и она упала в тальники. Берег в устьях боковых речек глинистый, крутой, не то что выше, где все каменное, сухенькое, – и вот все сапоги в глине. Артем лезет на берег, скользит, за тальники цепляется и потом назад в лодку всю эту грязищу тащит, лезет по грузу, скользит на глиняных толстенных подошвах. А С. ворчит.

И вот все белое, как на празднике. Каждый охотник знает это бодрящее и светлое состояние, которого никогда не испытаешь, сидя дома, когда чувствуешь себя в природе, как в побеленной избе, и ощущаешь все, как великий подарок.

Шли бродком, без лыж то есть. За водоразделом стояла еще избушка, и надо было идти тайгой, а там ельник, ручьи и кочкарник. Всего двадцать два километра, пять по реке, остальное тайгой. Снега уже порядочно, а кочки травяные, вихляются, если наступишь, и высокие, ногу особо не поставишь. С. еще кое-как шкондыбает, а Артем, как журавль, между ними переваливается, еле плетется. Остается километров пять, уже темно, и С. говорит: “Я тебя бросаю, иду в избушку, а то тес не найду. Потом встречу”.

С. затопил печку в избушке, принес воды, едва снова вышел – Артем идет. Разделся, не поел, чаю пошвыркал только. Утром говорит:

– Папа, что у меня с глазом?

А глаз-то набок вывернуло – так разнесло, и температура. С. говорит: “Не пойдем дальше, сиди в избушке”. Приготовил чаю, поесть, дров и ушел капканы подымать. Вернулся: тот ничего не ел. “Не хочу, не могу ничего”. На следующее утро то же самое, и понятно, что никуда они не уйдут, и надо, пока снегу не навалило, возвращаться на базу к рации и там уже кумекать.

Лыжи не брали. С ними, лыжами, как не мудри – всегда ерунда, никогда не угадаешь, где их бросить, где оставить большие, где маленькие, и когда уходишь по избушкам, тащить их на себе неохота, а потащишь, обязательно оттеплит, не потащишь – снега навалит.

До Расколины две избушки. У Артема апатия:

– Давай не пойдем, полежим.

На голубичнике собаки загнали двух соболей. С. развел костер, оставил у него парня, а сам сходил за соболями. Потом свалились на речку в надежде, что она стоит и идти легко, а там оказалось, что нет, и время уже четыре часа. Еще попили и пошли по берегу, а это, когда снег, хуже некуда – камни, чаща. Артем уже идет налегке, без поняги и тозовки и через каждые триста метров спрашивает:

– Папа, скоро избушка?

С. убеждает:

– Да ты не думай про это, шагай себе, а то дорога так только длинней будет.

Артем:

– Чаю давай попьем. Пить охота.

Уже ночь. Снова костер, и снова дальше. Впереди еще один кривун, и если метров пятьсот продраться по чаще, то можно километр срезать. Тут, как обычно: фонарь подсел. Вдобавок перед этим дул запад со снего-дождем, а потом мороз и корка.

– Иди только по моему следу.

– Я след не вижу.

С. глянул одним глазом – точно, не видать.

– Ты рядом, следом за мной иди.

И тут Артем сказал:

– Папа, яблок охота.

С. пронзило: ведь парень-то только с виду здоровенный, а так – ребенок, и место ему за партой, а не ночью в тайге. Да еще эти яблоки, которых ребятишки здесь и не видят почти... Еще прошли:

– Не могу идти. Давай посидим.

– Хочешь, понесу тебя? Только садиться нельзя – не подымешься потом.

На берегу береза навалом стоит.

– Прислонись к березе. Осталось-то три километра. Давай понесу.

– Нет, пройду еще.

И снова:

– Папа, скоро избушка?

– Темная гряда, видишь? Вот там избушка.

– Сколько метров до нее?..

Тут собаки заорали на зверя. “Ну вот, еще ко всему медведь в избушке, и фонарь сел. Идти – не идти?” Собаки замолчали, стали взлаивать. Пошли. Кобель вернулся, хвостом вильнул, убежал. Оказалось, волки на той стороне шарятся.

В избушке парень сразу заснул прямо у стола, и С. раздел его и уложил. Встали опять поздно, а оставалось четырнадцать километров, и Артем понимал, что нужно идти, и не ныл, не хлюпал и с утра бодрился, но прошли немного, и снова отяжелел. Прошли больше половины, когда собаки залаяли соболя, да, главное, далеко и не бросишь их, потому что где-то рядом волки шарятся. Парень: неужели, мол, пойдешь? С.:

– Только до собак и обратно.

И снова костер, и снова Артемка ждет. А соболь в корнях, и С. собак на веревку – и назад. В избушку пришли ночью, наутро – на связь. На второй день глаз прорвало, вышло гноя полторы ложки. Артем повеселел. С. обрадовался. А глаз все сочится и сочится. Поговорили по рации с фельдшерицей. Та:

– Давай санрейс вызывать.