Енисейские очерки (СИ)

А по рации рев стоит, не эфир, а улей: те насторожились, те не насторожились, у того соболь прет, у того белка, тот ленков на кандачку таскает, у тех медведь лабаз разорил, а те водку трескают и жареной тайменьшатиной закусывают. И снова вроде отлегло и все на свое место стало. В день, когда прорвало, даже сходили на охоту. Парень пострелял белок, оживился. А потом прилетел вертолет, и через несколько дней Лида с Артемом улетели в Красноярск, в краевую больницу, а С. остался один на один с произошедшим и с тайгой.

Есть бесшабашность севшего в лужу разгильдяя, есть привычная жалкость в промашке бесхребетника, есть смехотворность дурканувшего хитреца, но нет ничего страшней уязвимости сильного человека, попавшего в переплет. Он и прав внутри, а вина на нем, и весь мир с ним в контрах, и поди докажи, что случившееся не закономерность, а случай, подлянка судьбы.

С. представлял, что творится в школе, что на душе у Лиды, и эти слова, висящие в воздухе: “Ведь говорили ему!”

А кругом полно следов, и ловятся соболя, а не до них, и опять досада: да почему же все так не вовремя, не ко времени?

Как потом рассказывала Лида, из ста таких операций удается одна. Опухоль у Артемки ушла под кость в мозги, и пришлось вскрывать череп.

Врачи: он консервами отравился, – ничего поначалу не хотели делать. “Главврач чай попиват: сегодня выходной”. Мать истерику закатила, да и приготовилась: рыбы взяла, соболей – и дело заварилось.

После рентгена врач сказал:

– Если сейчас не начнете делать – потом будет поздно.

Из реанимации Артемку перевели в общую палату, там разрешили поселиться и Лиде, на полу рядом с его койкой. Здесь же жила еще одна женщина из Эвенкии, ее сын попал под трелевочник лицом. В палате человек двадцать мужиков, открывают окно и кормят голубей смоченным в водке хлебом, смотрят, как те дуреют.

Артем выкарабкался, оклемался. Поначалу слабый был, потом постепенно вернулся в жизнь, окреп. Остался шрам на лбу, под самой челкой и под бровью. Еще подрос, на следующий год снова на охоту пошел и отохотился отлично, отец отдал ему вершину речки. Который год уже там сам управляется, а С. все вспоминает ту осень.

Вышло так, что, пока с санзаданьем чухались, Лида, не зная, что Артема уже вывезли, ухитрилась еще один проходящий вертолет посадить в поселке и в него заскочить. Едва Артема увезли, С. вернулся в избушку и прилег на нары – садится еще один вертолет. И через минуту в избушку врывается Лида, в шубе, накрашенная, глаза блестят, высокая, красивая...

Бывает, особенно по осени, накатит чем-то женским от теплого ли ветра, воды какой-нибудь особенно живой и черной среди камней или кочек, деревиной какой-нибудь наклоненной, раздвоенной и на женский стан походящей страшно и понятно. А тут еще и добыча, и кровь, и вина твоя перед добытым зверем, и собаки, и пот, и голод – и близина к жизни и к смерти такая, что звенит и плавится все внутри, и все равно чего-то не хватает, а душа полноты просит.

После, по зиме, уже нет этого, не впишешь женщину, да и нечего ей тут делать. А по осени другое дело. Особенно после деревни, людей, когда душе одной в отвычку, и, добравшись до участка, вроде приехал из мира, а, оказывается, тут тоже целый мир – свой же, забытый, который без тебя течет себе сам, как река, которую вспомнишь, лишь вернувшись. Вот лесина упавшая, здесь затеска на листвени. Вот сон приснился, какой-то запах, образ, весь день его с собой таскаешь по хребтам да болотам. Ручей бурлит, замшелые камни в куржаке, и от этого парного духа черной смородиной, реденькой, чахленькой, но крупнолистной, вдруг так нанесет, и в этом запахе вдруг вся жизнь завернется и снова и виной твоей извечной навалится перед близкой женщиной, и страстью к ней, и изменой. А тут еще и ветер, северо-запад, кедрины замнет-зашатает и кухту с них оборвет на тебя же, еще что-то живое, еще не замороженное, произойдет и все в одну кучу замесит неразрешимо – и женщину, и детей, и жизнь, у которой вечно все не вовремя.