Енисейские очерки

Вот ведь как бывает, казалось отошло, отболело, — и вдруг эта черемша и промерзший Гриша у костерка и снова так наваливается пережитое, что никакого сладу с ним нет, — думал я, снова сидя в лодке и глядя на белеющий впереди огромный слитый с небом плес, в котором зубчато плавились искаженные расстоянием мысы. И как с новой силой завараживает и приковывает эта даль, и вот уже наполняет тебя, как реку, по края, и бьет льдом, сдирая с прошлого мертвую шкуру, и мчит, срезая повороты, унося из сердца хлам, а потом еще долго падает и падает светлеющей водой, пока однажды студеным утром не войдет усталая память в берега и не выбросит промытая душа новые нежно зеленые стрелки…

Через три дня мы поехали в тайгу на мой охотничий участок, и было студеное дыхание льда по берегам Кяхты, сумасшедшее течение, напряженное колыхание затопленных кустов и кислый запах бензина, пропитавший лодку. Чем дальше отъезжали от Енисея тем выше и круче становились берега и завитая в водовороты вода на широченной серебряной реке казалось выпуклой и подступала к самой тайге. Как хотелось, чтобы Гриша захлебнулся от восторга, крикнул: " — Папа! Не могу — здорово!", но Гриша только молчал, а часов через восемь начал спрашивать, скоро ли избушка. И вспоминался Серегин сын Степка, с которым я все хотел сдружить Гришу. Крепкий, багровый от загара, с белыми выгоревшими бровями Степка вставал в семь часов, таскал за отцом канистры, бесконца проверял закидушки и был спокоен и по-взрослому уверен в каждом своем движении. Бледный худой Гриша продирал глаза к одиннадцати и долго приходил в чувство, уставившись в телевизор и скандаля по пустякам, а к вечеру дурацки возбуждался, болтал, бегал, и ложась в кровать, долго не мог уснуть. Я сделал Грише закидушку, и Степка показательно зашвырнул ее в Енисей на всю длину, не забыв поспорить с ковырявшим мотор мужиком: "-Налим ерша любит, тот ему морду колет, а он злится!" На Гришин вопрос, что это там возле берега бурлит, он небрежно бросил: "-А-а, булыган мырит".

Мы поставили сети, а в курьях под крутыми кирпично красными осыпями, от которых и вода казалась малиново-красной, кидали спиннинги, и Гриша в промежутках между распутыванием "бород" вытащил около десятка крупных щучар, я несколько щук и небольшого тайменя. В одном месте было особенно много пены, и в ней, выставив дымчатые спины с плавниками, стояли огромные сиги и с каким-то почти комическим азартом кидались на блесну. На следующий день мы снова рыбачили, а ночью Гриша лег спать и затосковал. Стояла белая ночь, неподвижный голубой свет падал в избушку через квадратное, затянутое полиэтиленом, окно. Гриша ворочался, кряхтел и никак не мог заснуть. Я посоветывал ему представить себе реку, как "тянешь рыбину, потом другую, потом третью…", а Гриша вдруг с каким-то жалким раздражением выпалил, что никак не может этого представить, потому что представляет дачу, своих друзей, бабушку и вдруг завыл в голос, что хочет обратно, в город, а потом вдруг спросил: " — Папа, а когда я вернусь, клубника еще будет на даче?". Я сказал, что да, конечно будет, и Гриша успокоенно заснул, а утром снова таскал щук и стрелял по банкам из тозовки.

В поселке нас ждала телеграмма, Катя просила привезти Гришу к такому-то числу в Шушенское, там намечалось какое-то совещание.