Энн Виккерс

Энн не была с ним знакома, но видела его раньше на каком-то банкете. Это был Бернард Доу Долфин, член Верховного суда штата Нью-Йорк, знакомый Линдсея Этвелла. В свое время он немало способствовал назначению Энн на должность начальника Стайвесантской тюрьмы. Он обладал разносторонней эрудицией, выносил разумные и справедливые приговоры и был скандально знаменит своим пристрастием к вину и прекрасному полу, он читал блестящие лекции студентам-юристам и был на дружеской ноге с самыми расфранченными и циничными прожигателями жизни из числа высокопоставленных политических деятелей штата. Линдсей говорил ей, что среди всех кратковременных властелинов великого королевства — штата Нью-Йорк, с его почти тринадцатимиллионным населением, — не найдется — человека более противоречивого, более мужественного, более знающего, более принципиального в зале суда и более беспринципного в частной жизни, чем судья Долфин.

В политических кругах он был известен просто как Барни Долфин.

В Фордхэмском университете он получил диплом бакалавра искусств и почетное право носить инициалы местной бейсбольной команды; он окончил Колумбийский университет и год проучился в Сорбонне; три университета удостоили его почетной степени доктора права; и, по слухам, он одинаково безупречно говорил по-французски, по-итальянски, по-польски, по-еврейски и на жаргоне Ист-Сайда. Он был членом Бруклинского Клуба Лосей и великолепно играл на бильярде. Он считался крупнейшим в Нью-Йорке авторитетом по железнодорожным акциям и однажды тридцать два часа подряд просидел за покером. Он мог страницами цитировать Бальзака, Золя, Виктора Гюго, но в жизни не слыхал ни о Майкельсоне,[187] ни о Милликене,[188] ни о Комптоне.[189] Он слыл миллионером, и предполагалось, что он достиг этого блаженного состояния честным путем. Рассказывали, что он сохранил за собой кирпичный домишко на Мортон-стрит, где родился, и что до сих пор он в одиночестве отводит там душу и готовит себе солонину с капустой: эта история была правдива по духу, хоть и не соответствовала действительности. Он был желанным гостем в казино Брэдли в Палм-Бич и в Лонг-Айлендском сиротском приюте. Ему исполнилось пятьдесят три, а сто ярдов он пробегал за тринадцать секунд. Он был верующий католик, но его имя упоминалось шепотом в связи с тремя бракоразводными процессами. Ведя процесс, он бывал весел и остроумен, но обрушивался холодным гневом на адвокатов, которые пытались воспользоваться этим благодушием.

Энн следила, как судья Долфин, лавируя между поглощенными беседой гостями, идет к Мальвине Уормсер. Его быстрый взгляд словно выворачивал наизнанку всех, кто попадался ему на пути. Доктору Уормсер он поцеловал руку и задержал ее в своей. Какие-то молодые люди подошли и заговорили с ним, и он отвечал с привычной благожелательной и ничего не выражающей улыбкой политического деятеля.

Прошло не менее получаса, прежде чем судья Долфин оказался поблизости от Энн; он как бы случайно скользнул по ней взглядом, пробормотал «разрешите» и сел. Юнец, читавший ей наставления, наконец удалился, и Энн была совершенно без сил. Ей стоило огромного труда произнести вежливую фразу:

— Я перед вами в долгу. Ведь это вам я в большой степени обязана моим назначением. Я вам тогда написала, но до сих пор не имела случая поблагодарить лично.

— А? Ах, да!

— Я Энн Виккерс. Помните? Стайвесантская исправительная тюрьма.

Он снова бросил на нее взгляд — еще более быстрый, чем раньше, и острый, как клинок. Потом покачал головой. Его рыжая борода ощетинилась, и казалось, что от каждого волоска летят искры.

— Чепуха, дорогая моя! Это вы-то-начальник тюрьмы?! А где же очки? Где поджатые губы? Где брезгливо сморщенный нос? Где терпеливо-многострадальное выражение?

— Ах, судья, я еще хуже! Я воплощаю тип начальницы-благодетельницы. По-матерински забочусь о бедняжках заключенных, и им приходится это терпеть.

— Может быть, и так, — но вы что-то не похожи на старушку в черных кружевных перчатках. У вас вид человека, который не строит иллюзий.

— Нет, мне просто невесело.

— Из — за этих разговоров?

— Да.

. — Вы коммунистка?

— Почем я знаю? Я в этом плохо разбираюсь. Во всяком случае, я не против коммунизма. Но мне безумно надоела вся эта болтовня.

— Вот как? Я здесь пробыл, — он взглянул на часы на широком волосатом запястье, — тридцать две минуты сорок секунд, и при мне эти пустобрехи уже решили почти все мировые проблемы, кроме того, чем платить за квартиру. Давайте уедем отсюда, пропустим где-нибудь по стаканчику и пристукнем полицейского, а потом я нам обоим вынесу приговор, и мы отправимся на жительство в вашу уютную тюрьму.

Он смотрел на нее в упор — с откровенной, насмешливой дерзостью, как умел смотреть один Адольф Клебс; в его глазах можно было прочесть, что она женщина весьма привлекательная, даже красивая и что он с удовольствием пожил бы с ней и вне стен ее «уютной тюрьмы».

— Не надо шутить, — взмолилась Энн. — У меня сегодня на редкость неюмористическое настроение.

— Стосковались по своему Расселу? Или просто скучаете?

— То есть…