Энн Виккерс

Один раз среди ночи ей почудился тоненький голосок — скорее всего это была Энни Виккерс из Уобенеки, которая доверчиво прижалась к плечу отца и едет с ним в автомобиле: «Хорошо… очень хорошо… Мне нравится». И кто-то крепко обнял ее одной рукой и тут же отпустил.

Она проснулась от легкого испуга — вдруг исчезло убаюкивающее покачивание и шум мотора. Она вздрогнула и выпрямилась. Автомобиль стоял в каком-то городе, и рядом с ней никого не было. Необъяснимым образом она очутилась в узком кривом переулке, какие редко встретишь в Нью-Йорке: высокие, закопченные кирпичные дома-точь-в-точь кадр из какого-нибудь иностранного фильма. Она зажмурилась и всем телом почувствовала, как ей не хватает успокаивающей близости Барни. Потом встряхнулась, протерла глаза, осмотрелась и решила, что перед ней вход в закусочную. И верно — оттуда появился Барни; он улыбался чуть — чуть насмешливо и держал в руках поднос. Он протянул ей фаянсовую чашку, и, задыхаясь от благодарности, Энн отпила глоток самого вкусного, самого горячего в мировой истории кофе.

— Где мы? — пробормотала она, снова засыпая.

— В Балтиморе, любимая. На родине Менкена и крабов — впрочем, они вряд ли в родстве.

— Мм… Хорошо. Поцелуй меня.

И тут же они оказались возле отеля «Мэйфлауэр» в Вашингтоне, и она, хоть убей, не могла понять, как этот отель вдруг возник рядом с их машиной и Барни разбудил ее словами:

— Ну, а теперь — мыться и завтракать, милый мой заспанный котенок, моя лохматая соня!

(Но Барни молол нежную чепуху непринужденно-и как все это было не похоже на сюсюканье Рассела!)

Смеясь, он вытащил ее из машины.

— Пожалуй, дальше ехать уже не стоит, соня ты эдакая. К тому времени, как мы доберемся до Стонтона, ты окончательно превратишься в грудного младенца. Тебе уж сейчас на вид не больше десяти. Меня арестуют как похитителя детей и отдадут на растерзание судье-республиканцу! Ну же, проснись, девочка! Сейчас будут вафли! Гренки! Мед!

В воскресенье около полудня они приехали в местечко под названием Кэптенс-Фордж, где была небольшая гостиница — красный кирпичный дом с белым портиком — над долиной, на живописном склоне холма, среди полей, изрезанных ручьями. Когда-то это был особняк плантатора; трава вокруг дома пестрела подснежниками и нарциссами, а над камином в парадной зале висела шпага какого-то генерала армии южан. Они сняли две комнаты — просторную спальню и гостиную с портретами в овальных рамах и старомодной кожаной мебелью; был еще балкон с видом на лужайку, окаймленную рододендронами. И тут, впервые после далекого детства в Уобенеки, Энн сразу и прочно почувствовала себя дома.

После сытного обеда — жареная курица с кукурузными оладьями и зеленым горошком — они легли и спали почти до вечера, тесно прижавшись друг к другу, растворившись в абсолютной, не знающей сомнений близости; спали на широкой кровати из черного ореха с резным изголовьем, изукрашенным розами, грушами и всякими гирляндами; а сквозь жалюзи в сумрак спальни пробивались золотые полоски света.

Дни в Кэптенс-Фордж проходили на первый взгляд бездумно и праздно. Прежде всего оба немедленно поняли, что смешно было бы и думать о возвращении в понедельник, и отправили по телефону длинные уклончивые телеграммы о каких-то мифических делах, задерживающих их приезд на неделю.

Он и гуляли, купались, бродили по окрестностям. Играли в теннис — и хотя оба уже давно не держали в руках ракетку, игра шла в темпе, остро и серьезно. Однажды они отправились в автомобильную прогулку, примчались в Ричмонд и провели вечер в притоне, блиставшем позолотой, но все остальное время им было довольно общества друг друга, апрельского воздуха и весеннего запаха земли. Энн перечитывала Джона Говарда,[191] Элизабет Фрай,[192] Беккариа[193] — этих Эразмов, этих Везли[194] тюремной реформы, а Барни недовольно ворчал:

— Не понимаю, какого черта мне взбрело на ум бросить итальянский, — ради того, чтобы играть в карты с деятелями из Таммани-холла. В результате мой репертуар состоит из фраз вроде «due банана» и «quanto costa».[195] Впрочем, господь ведает, что творит. Если бы я всю жизнь корпел над книгами, я сейчас был бы деканом юридического факультета или членом Верховного суда Соединенных Штатов — и никогда бы с тобой не встретился, а мне, честно говоря, приятнее целовать тебя, чем исподтишка расчесывать судейские бакенбарды.

Бр-р-р!

Устроившись на балконе в плетеном кресле, он принялся за «La Figlia di Iorio».[196] Рядом, на маленьком чугунном столике, стоял сифон с содовой водой, бутылка превосходного виски, сигары, а напротив него Энн, в парчовом халате и домашних туфлях, в третий раз перечитывала «Волшебную гору»[197] и время от времени, оставив книгу, поднимала на него счастливые глаза или в трансе блаженных, бесформенных мыслей смотрела вниз, в зеленую глубь долины.