Энциклопедия творчества Владимира Высоцкого: гражданский аспект

Если в стихотворении «Где связанный и пригвожденный стон…» упоминается желтоглазый коршун, то в «Грифельной оде» (1923) — «ночь-коршунница»: «И ночь-коршунница несет / Горящий мел и грифель кормит». Тут же вспоминается стихотворение «Оттого все неудачи…»: «Там, где огненными щами / Угощается Кащей, / С говорящими камнями / Он на счастье ждет гостей — / Камни трогает клещами, / Щиплет золото гвоздей». Это же золото фигурирует в «Грифельной оде»: «Ночь, золотой твой кипяток / Стервятника ошпарил горло.[2946] / И ястребиный твой желток / Глядит из каменного жерла». Здесь «ястребиный желток» приравнивается к глазу, поскольку он глядит, а в предыдущем случае поэт видит перед собой «ростовщичий глаз кошачий; соответственно, ястребиный желток вновь напоминает желтоглазого коршуна.

Позднее желток будет упомянут и в стихотворении «Я вернулся в мой город, знакомый до слез…» (1930): «…Где к зловещему дегтю подмешан желток». Здесь — деготь, а у коршуна — коготь (фонетическое созвучие); к городу применяется эпитет зловещий, а коршун глядит исподлобья.

Кроме того, в стихотворении «Я вернулся в мой город…» лирический герой «ждет гостей дорогих, / Шевеля кандалами цепочек дверных». А стихотворение 1937 года начинается так: «Где связанный и пригвожденный стон?». Следовательно, в обоих случаях поэт выступает в образе прикованного Прометея, который «ждет гостей дорогих» (ГПУ) и коршуна (Сталина).

Как мы уже говорили, огненные щи Кащея означают казни, террор. Еще раньше подобная метафора встречалась в «Грифельной оде» (1923) {горящий мел) и в стихотворении «Полюбил я лес прекрасный…» (1932): «Науглях читают книги / С самоваром палачи». А своим источником они имеют стихотворение «Кассандре» (1917), где речь шла о Ленине: «Волков горящими пугает головнями: / Свобода, равенство, закон!». В следующем году этот образ встретится еще раз: «На страшной высоте блуждающий огонъ\ <…> Твой брат, Петрополь, умирает!». Да и про себя поэт скажет: «Из горящих вырвусь рядов / И вернусь в родной звукоряд» («Я по лесенке приставной…», 1922), поскольку находиться в огне невыносимо: «Если б вы знали, как мне / Больно стоять на огне\» («Очень люблю я белье…», 1924).

Иногда у Мандельштама встречается образ пожара. Например, в черновиках стихотворения «За гремучую доблесть…» (1931) возникнет такой вариант: «Там в пожарище время поет» (с. 479). А за месяц до этого в стихотворении «С миром державным я был лишь ребячески связан…» говорилось: «Так от чего ж до сих пор этот город довлеет / Мыслям и чувствам моим по старинному праву? / Он от пожаров еще и мороза наглее — / Самолюбивый, проклятый, пустой, моложавый». О каком городе здесь идет речь, можно понять из более раннего стихотворения «1 января 1924»: «Москва — опять Москва. / Я говорю ей: здравствуй! / Не обессудь, теперь уж не беда. / По старине я принимаю братство / Мороза крепкого и щучьего суда» (в предыдущем стихотворении «щучий суд» получил выражение в «грядущих казнях»).

В произведениях Высоцкого также представлен образ пожара: «Пожары над страной — всё выше, жарче, веселей» (1977), — в том числе всемирного: «Все континенты / Могут гореть в огне, / Только всё это / Не по мне!» («Парус», 1966), — следствием чего являются мотивы пекла, пепла, гари и выжженной пустыни («Набат», 1972; «Живучий парень», 1976), а также «перегар на гектар» («Лукоморье», 1967).

В 1922 году Мандельштам пишет стихотворение «Век»: «Век мой, зверь мой, кто сумеет / Заглянуть в твои зрачки / И своею кровью склеит / Двух столетий позвонки?», — в котором видится явное сходство с недавно рассмотренным стихотворением «Оттого все неудачи…»: «Кот живет не для игры <…> И в зрачках тех леденящих, / Умоляющих, просящих / Шароватых искр пиры». А в 1930 году Мандельштам выскажет подобную мысль в разговоре с Михаилом Вольпиным, рассказавшим ему об ужасах коллективизации: «Надо без страха смотреть в железный лик истории»[2947], - то есть заглянуть в те самые леденящие зрачки века-кота. Сравним еще в одном позднем стихотворении (1937): «В лицо морозу я гляжу один: / Он — никуда, я — ниоткуда».

Век назван «жестоким и слабым» (а также «жалким»! а у кота — «леденящие» и «умоляющие, просящие» зрачки, что подчеркивает их тождество. Кроме того, кот упоминался уже в 1920 году: «Дикой кошкой горбится столица» («В Петербурге мы сойдемся снова…»), — и появится еще раз в 1930-м: «Дикая кошка — армянская речь <.. > Хоть на постели горбатой прилечь». Похожие мотивы возникают в черновиках цикла «Армения» (1930): «Мне утро армянское снится», — и в стихотворении «Мне Тифлис горбатый снится» (1920). Но с «горбатой» реальностью поэт столкнется и наяву: «Через окно на двор горбатый» («Сегодня ночью, не солгу…», 1925)