Эныч

Жанр «Эныча» не исчерпал художнической возможности авторов. Они способны и на другую, лично мне более близкую прозу. И я бы хотел, чтобы следующий их роман был бы отмечен не дерзким замыслом, не пророчеством, не идеей, не тем, что они что-то там такое талантливо затронули, вскрыли, показали, а чтобы просто люди говорили, что прочитали изумительный роман. Чем изумительный? А черт его знает, чем! Просто… Ну, это трудно объяснить.

Вячеслав Кабанов

Эныч

Детям Земли и жизни их земной посвящается…

Не волнуйтесь, ребята. За все заплачено…

М. Емцев

1

Ему протягивают чистый стакан. Чистый. Да… но ведь сколько народа его уже сегодня пользовало. Весь замусоленный ходил. Живого места не было. В стакан наливают, он пьет и понимает, что в него вливается что-о не то. Это длится до тех пор, пока он не замечает: у стакана нет дна.

Он отбрасывает пустое стекло. Хлопнувшись на асфальтовую дорожку, оно брызжет ему в лицо, в окружающие его фигуры людей влажными мягкими искрами. Вот он и выбросил этот стакан. И пошел.

Раздвигая кусты, огибая деревья, он старается выйти на центральную парковую аллею. Идти трудно. Тяжело дышится. Темно, ничего не видно, но он различает дугу Колеса Обозрения, козырек Зеленого театра, Паруса… а за ними, на возвышении, зыбкий острошпильный силуэт замка… значит, вон за теми тополями, вот за этими тополями, сейчас будет, сейчас должно быть мо…

Он останавливается и теперь ясно видит — здесь он когда-то был. Позади и по сторонам лес, под ногами широкий перламутровый настил из гладких прессованных ракушек, а впереди, не далее, чем в ста шагах, серебрится в беззвучном переливе оно само…

Море. Настоящее море. Как живое. Сейчас он войдет в эту воду, и его окружат серебряные гребешки… Он хочет туда. Ему туда надо… Всем телом поддается вперед и — остается на месте. Ракушки, облепив щиколотки ног и уцепившись намертво, держат его. Все попытки освободиться напрасны. Туго, муторно в груди. Ну же… Ну… Нет!.. Что за наказание господне, мать твою…

Он видит: над морем, над берегом скользит, приближаясь к нему, окруженный сиреневым сиянием прозрачный человек. Прозрачный, но зримый. Подплыв к нему вплотную, незнакомец зависает напротив. Прозрачное лицо спокойно и строго.

— Не ругайся впустую, приятель, — медленно шевелятся прозрачные губы. — И принимайся за дело. Оно по тебе. — Человек смотрит ему прямо в глаза. — Но помни о море. Сто шагов, двести, триста, тысяча… Море есть, и в него можно войти. — Пришелец растворяется в звездном воздухе, оставляя после себя сиреневое мерцающее облачко. — И-оппа!

Легкое дуновение морского ветерка — и облачко на мгновение касается его лица. Он отступает и смотрит на ноги. Они свободны от ракушек и находятся на асфальте. Они идут. Он поднимает голову.

Освещенная больничным светом ночных фонарей, центральная парковая аллея ведет его то ли к выходу, то ли в глубину парка. Его крутит, впридачу начинает донимать жажда. В самый раз бы сейчас дерябнуть. А этот стеклянный… вместо того чтоб мораль свою толкать, мог бы и…

Хрры-тфу-ахрф…

Эн Энович просыпается. Перед ним находится штора с вишнями. За шторой: кажется — утро. Во рту будто газета переночевала. Рфтху… Эн Энович прислушивается.

Шуршат за стеной соседи. Чирикает птица. Тявк на улице. Что-то не так. Сердце. Легкие. Печень. Голова? Вряд ли.

Надо идти.

Тускло светит туалетная лампочка. Голова? Вряд ли. Желудок? Желудок у Эна Эновича здоров как бык.

— БО твою мать, — говорит Эн Энович.

Вспыхивает лампочка. Сама собой спускается вода. Появляется вороной голенастый таракан, что-то нюхает и уходит.

И тут у Эна Эновича останавливается сердце.

Минуту он не решается шевельнуться, потом осторожно, бочком, перебирается в кухню. Сердце молчит. На неподвижную грудь Эна Эновича катится парафиновая капля пота. Из приоткрытого холодильника на него недобро посматривает волчий глаз рыбы-наваги.

Того, что нужно, в холодильнике нет. На подоконнике рядом с покосившимся фикусом тоже ничего нет. Пусто и под столом. Эн Энович подкрадывается к буфету, тянет на себя дверку и, зажмурившись, запускает внутрь деревянную руку.

Есть! Пальцы осязают. Стукает сердце.

— Ф-фу, ЛЯТЬ, — выдыхает Эн Энович.

Наполнен и осушен стакан. Занюхав водку листом фикуса, Эн Энович поднимает и застегивает запутавшиеся в ногах брюки, грозит пальцем растению и садится на табуретку.

Родными дядями приходят душевное равновесие и покой. Наполняется жизнью тело. В окне золотятся стебли восходящего из-за домов июньского солнца. Слышатся голубиное гульканье с соседнего карниза, бронзовые крики утренних бегунов, ровное гудение ТЭЦ. Эх, если бы не работа…

— ДЯДЕК с ним, с заводом, — решает Эн Энович и допивает водку. Взяв со стола недоеденную овсяную лепешку и пережевывая ее, Эн Энович обращает внимание на то, что она лежала на дневнике его сына-четвероклассника Сережи.

— Забыл дневник, СРАНЦ, — благодушно отмечает Эн Энович и, икнув, добавляет — Выпорю.