Эолова Арфа

С Нечаевой у него ничего не было, но актриса ему нравилась безумно. Своей трепетностью, которой тогда он ни у кого не видел. Даже хотел плюнуть на несходство с Маргаритой Тучковой и поменять Эллу с Ниной ролями. Но нет, нужны были Нинины ясные, трагические глаза, плавные, а не порывистые движения, благородство.

Торопились очень. Постарались больше всего снять зимой, а к началу лета закончить съемки. Когда снимали осенние эпизоды, листья на деревьях подкрашивали. В бешеном темпе монтировали, наивно надеясь, что кто-то озаботится выпустить ленту на экраны тютелька в тютельку к 8 сентября, 150-летию Бородинской битвы. Но и тут фигушки! Когда худсовет назначили на середину августа, никогда не матерящийся Эол выругался в три этажа и пожалел, что не курит. Напился и зло твердил:

— Что за люди? Есть ли в них что-нибудь русское? За что, Господи?! За что?! Почему Ты так жесток ко мне?! Почему так?! Чем я пред Тобой провинился?!

Он понимал, что стремительно по скользкому грунту съезжает в пропасть, фильм могли выпустить в срочном порядке к юбилею, но юбилей пройдет — и на него всех собак спустят.

Гром грянул, откуда не ждали. На худсовет явился Куроедов, два с половиной года назад назначенный председателем Совета по делам Церкви при Совете министров СССР для усиления антирелигиозной кампании, затеянной Хрущевым. Спокойно, взвешенно он ломал «Бородинский хлеб», крошил его и разбрасывал голубям:

— Я, товарищи, внимательнейшим образом просмотрел эту работу. Пересмотрел. Перепересмотрел. Делал выписки. Копался в архивах. И пришел к твердому выводу, что перед нами самая настоящая идеологическая диверсия, товарищи. Перед нами не режиссер Незримов, а незримый религиозный проповедник.

Худсовет зароптал, Незримов почувствовал, как по спине прополз огромный, мокрый и холодный язык, а Куроедов невозмутимо продолжал артобстрел:

— Кто такая Маргарита Тучкова, товарищи? В фильме она показана как основательница некой вдовьей обители. Казалось бы, безобидно. Но подкладочка у фильма гнилая. На самом деле Маргарита Тучкова основала на Бородинском поле Спасо-Бородинский монастырь, ныне, слава Богу, не действующий. Его закрыли в двадцать девятом году, переименовали в поселок Ворошилово, а ныне там машинно-тракторная станция. И Маргарита Тучкова стала монахиней, настоятельницей этого монастыря под именем мать Мария. Совершал ее монашеский постриг митрополит Филарет, один из главных представителей тогдашнего церковного мракобесия. Режиссер Незримов — матерый и хитрый конспиратор, он этого не показывает, понимая, что зрители, посмотрев фильм, так и так бросятся узнавать правду о Тучковой, и пойдет бродить смута религиозного, товарищи, содержания.

Худсовет внимательно посмотрел на Эола, стараясь разглядеть в нем матерого и хитрого конспиратора, а может быть, и врага.

— Разберем ленту по косточкам, — продолжил Куроедов, а в голове Эола уже стукнуло: «Людоедов ты!» — Или, в данном случае точнее сказать, по кадрам. Звучит песня «О, ангел мой суровый». Герой войны с Наполеоном обозначен не как герой, а как ангел. Ангелы, товарищи, в войнах не побеждают. Побеждают мужественные и самоотверженные люди. Когда героиня, ударенная первым мужем, падает, над ней висит икона Богородицы, с упреком взирающая на изверга. Зачем этот символ? В следующем же кадре, где Маргарита валяется в бреду, над ней снова икона Богородицы, но уже скорбящей. Далее: надо ли было обязательно показывать, как Маргарита и Александр выходят из храма после венчания под церковное пение, звучащее у них за спиной? Причем звучащее торжественно и красиво! Чем это не религиозная агитация? Перстень она ему вручает после того, как держала его у сердца во время всего венчания. Опять упор на церковную обрядовость. А дальше с тем же перстнем закручивается всякая мистика, чуждая здравому сознанию нормального человека. Когда прощаются с Тучковым, Нарышкин осеняет его крестным знамением. Уже всего перечисленного достаточно, чтобы признать факт религиозной диверсии. Далее совсем возмутительная сцена, в которой Маргарита пренебрежительно высказывается о женах декабристов. Мол, они в хороших условиях живут. Эдак можно бросить тень пренебрежения на всех наших революционеров, сгладить страдания, коим они подвергались в царских застенках.

Худсовет хмурился, усмехался, перемигивался. Эол чувствовал себя Гулливером среди великанов, когда того запихнули в дупло обглоданной кости. И скользко, и тесно, и не выберешься. А идеолог антирелигиозной кампании продолжал крыть: