Эоловы арфы

- Как хорошо, что ты пришел, - тихо сказал Шаппер, подняв свои серые, снова ставшие в дни болезни яркими глаза. - Ведь у меня чахотка. Это установлено твердо. И нет никакого сомнения, что скоро, - он посмотрел на жену, на сына, сидевших у окна на диване, и перешел с немецкого на французский, которого те не знали, - как говорится, je ferai bientot la derniere grimace*...

_______________

* Скоро я сделаю последнюю гримасу (франц.).

- Я уверен, что ты сильно преувеличиваешь, - сказал тоже по-французски Маркс. - Разве не было случаев, когда чахотку излечивали?

- Ты много знаешь таких случаев?

- Я знаю, что они бывают... Между прочим, у меня у самого когда-то легкие тоже были не в порядке.

- У тебя? - изумился Шаппер. - Это ты придумал сейчас. И, между прочим, совершенно напрасно. Тебе не идет хитрость.

- Нет, я ничего не придумал, - спокойно и серьезно возразил Маркс. Ты никогда не интересовался, почему я не служил в армии?

- Действительно...

- Я был освобожден в тридцать восьмом году от призыва из-за болезни легких. Позже, как тебе известно, я приобрел немало всяких недугов, но на легкие в зрелые годы я никогда не жаловался.

- Эта история, дорогой Карл, - Шаппер устало прикрыл глаза, - могла бы меня вдохновить, если бы я не был почти на сорок лет старше, чем ты в тридцать восьмом. Лучше скажи мне, какое сегодня число и какой день.

- Двадцать восьмое апреля, четверг.

- И следовательно, когда воскресенье?

- Первого мая.

- Первого мая вы меня и похороните, - Шаппер открыл глаза и пристально посмотрел на Маркса. - Я надеюсь, погода будет приличной.

Маркс опустил глаза под этим испытующим взглядом, помолчал, но скоро нашелся:

- Первого мая не может произойти ничего печального, старина, - тихо улыбнулся он. - Ведь это день рождения моей старшей дочери. Я надеюсь услышать в этот день, что тебе стало лучше.

- Да, копечно, - Шаппер чуть заметно покачал лежащей на подушке головой, - с моей стороны было бы большим свинством сделать такой день днем моих похорон.

Марксу все время хотелось перейти опять на немецкий, и потому, что он ощущал неловкость перед женой Шаппера и его сыном, разговаривая на языке, которого они не знали, и потому, что надеялся этим помешать больному говорить о смерти. И он наконец сказал по-немецки:

- Я уверен, что худую весть о тебе не принесет нам ни первое мая, ни десятое июня, ни двадцатое августа, ни тридцать первое декабря.

Шаппер понял, почему Маркс перешел на немецкий. Он горько улыбнулся, помолчал, а потом с промелькнувшей в голосе усмешкой спросил тоже по-немецки:

- Ты слышал, что твой старый приятель Руге снова уверовал в бессмертие души и объявил бессмертие непреложной истиной?

- Да, я читал, - выжидающе ответил Маркс.

- Вот мне и хотелось прибыть туда, - длинным исхудавшим пальцем Шаппер указал вверх, - именно в воскресенье, когда все свободны, чтобы побольше бессмертных душ меня встречало. Ты же знаешь, я всю жизнь любил многолюдство - собрания, митинги, празднества...

- Карл! - воскликнула жена. - Как ты можешь так шутить!

- И передай всем нашим, - словно не расслышав возгласа жены, продолжал по-немецки больной, - что, как только душа Руге прибудет туда, душа Шаппера при первой же встрече набьет ей морду.

Маркс не мог сдержать улыбки, а жена снова взмолилась:

- Карл!

- Что - Карл? - обернулся к ней Шаппер. - Спроси-ка у Маркса, заслужила душа Руге, чтобы набить ей морду, или нет?

- Заслужила, - охотно подтвердил Маркс. - И притом очень давно. Заслужила хотя бы уже за одну фразу о том, что люди, подобные нам с Карлом, - бедные, ограниченные существа, которые хотят, но не могут разбогатеть и лишь поэтому верят в коммунизм и надеются на него.

- А сколько исполнится первого мая Шепни? - спросила женщина, чтобы увести разговор в сторону. Оказывается, она поняла слова Маркса, сказанные по-французски. - Кажется, двадцать пять?

- Нет, уже двадцать шесть, - ответил Маркс.

Шаппер снова закрыл глаза. Маркс, понимая, что ему трудно говорить, не нарушал молчания. Вдруг больной стремительно распахнул ресницы. Его глаза сияли каким-то новым, ярким блеском.

- Старик, а ты помнишь таверну "У ангела"? - горячим шепотом произнес он.

- Таверну "У ангела"? - удивился Маркс. - Где это?

- Где! - досадливо воскликнул Шаппер. - На Уэббер-стрит, конечно, здесь, в Лондоне. Неужели не помнишь? Девятнадцатого или двадцатого августа сорок пятого года... Ведь то была наша первая или вторая встреча... Если не помнишь эту встречу и меня, то, может быть, помнишь хозяйку таверны? Она действительно была прелестна, как ангел. Фридрих не мог оторвать от нее взгляда, а ты все подсмеивался: Ангельс влюбился в ангела!