Эоловы арфы

— Как так? — Освальд вскинул темные, изогнутые, как у женщины, брови, придававшие удивительное своеобразие его мужественному лицу.

— Когда-то я опубликовал несколько работ под таким псевдонимом.

— Ах, вот оно что!

Энгельс, кажется, тоже расположил к себе Освальда, и тот пригласил его переночевать вместе, в одном доме.

Когда уже укладывались спать, Освальд сказал:

— Я, конечно, кое-что читал из ваших работ. С чем-то согласен, с чем-то нет. Но сейчас меня вот что интересует. Вы человек явно философского склада ума. Да, да, это несомненно, вы прежде всего философ! — подчеркнул Освальд, заметив какое-то протестующее движение Энгельса. — И вот вы, философ, очертя голову бросились в политику. Ведь между философией и политикой нет ничего общего. Первая — уединенное созерцание, тишина; вторая — дела, поступки, коловращение страстей миллионов.

— Нет, — Энгельс поднялся на локоть, — вы ошибаетесь. Все философы всегда были детьми своего времени, своего народа. Их философские идеи взрастают на самых питательных и драгоценных соках родного народа, концентрируя их. Вам не приходила мысль, что тот же самый творческий дух народа, который ныне так бурно строит руками рабочих железные дороги, создает и философские системы в головах философов?

Освальд ничего не ответил, только полувопросительно-полунедоуменно хмыкнул.

— А дело обстоит именно так! Поверьте, — Энгельс откинулся на подушку, чтобы легче было говорить, — всякая истинная философия…

— Как это всякая истинная? — перебил Освальд. — Разве вы считаете, что истинных философий может быть несколько? Разве вы не признаете истинной только свою философию?

— Истинной философией я называю ту, которая полнее всего соответствует своему времени, научному представлению своего века о мире. Менялось время, и, естественно, менялись философские системы. Ведь это так?

— Так, — словно поневоле согласился Освальд.

Энгельсу не лежалось спокойно, он снова лег на бок, оперся на локоть.

— Поскольку философия — это духовная конденсация своего времени, живая душа культуры, то рано или поздно наступает момент, когда она не только внутренне, то есть по содержанию, но и внешне, по своему проявлению, вступает в контакт и во взаимодействие с реальным миром современности.

— И вот этот момент наступил? — тихо спросил Освальд.

— Да! — решительно сказал Энгельс. — Ныне философия стала мирской, а мир философским. Ныне философия проникает в сердца современников, в обуревающие эти сердца чувства любви и ненависти.

— И именно поэтому вы здесь?

— Именно поэтому.

Они помолчали. Каждый, видимо, думал о своем. Минут через пять Освальд вдруг спросил:

— А вы не боитесь смерти? Вы думаете о ней?

— Ни один человек, если он не тупица, не может не думать о смерти, ответил Энгельс, но ему не хотелось затевать новый серьезный разговор: после трудного дня клонило в сон, и он решил закончить дело шуткой: — Но, как сказал один философ, пока есть я, нет смерти, а когда она придет, меня не будет, — так что мы с ней никогда не встретимся.

— Прекрасная концепция! — воскликнул Освальд, поняв желание собеседника закончить на этом разговор и уснуть. — Ну, покойной ночи.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

22 июня, как только взошло солнце, вместе с батальоном Освальда Энгельс отправился в Брухзаль. Там он наконец-то нашел своих.

В Брухзаль прибывали все новые и новые силы, вскоре здесь сконцентрировались вся пфальцская армия и некоторые части баденской. Неизвестно зачем в Брухзале появились и члены правительства Пфальца. Как они своим присутствием могли помочь делу, неизвестно, ибо деятельной и полезной фигурой среди них был, пожалуй, лишь один Д'Эстер, встреча с которым очень обрадовала Энгельса. Д'Эстер и член временного правительства Бадена молодой журналист Амандус Гёгг — Энгельс помнил его по правительственному обеду в Карлсруэ — были единственными гражданскими чиновниками, которые старались наладить снабжение войск, обеспечить всех жильем, внести организацию и порядок в разного рода текущие дела. Именно при их содействии Энгельсу удалось получить дополнительные боеприпасы, поступившие из Карлсруэ.

Вечером этого же дня отряд Виллиха вместе с отрядом под командованием вновь назначенного на боевую должность Фридриха Аннеке выступил из Брухзаля дальше на север, чтобы первым встретить неприятеля, нависавшего с обоих флангов.

Когда уже начало смеркаться, отряды расстались: Аннеке продолжал движение на север, а Виллих свернул направо, чтобы прикрывать правый фланг со стороны гор.

Ночь в отряде Виллиха прошла спокойно, а утром двадцать третьего от Аннеке прискакал всадник и передал записку, в которой говорилось, что враг приближается и решено отступать.

— Как? С какой стати? — взревел Виллих, прочитав записку. — Они что же, думают в игрушки играть! Коня мне!

— Я с тобой, — сказал Энгельс.

— Нет, останься здесь. Я вернусь скоро. Готовь отряд к выступлению.

Виллих возвратился на взмыленном коне часа через полтора таким же злым и негодующим, каким уезжал.

— Ну как? — тревожно спросил Энгельс.