Эоловы арфы

— Что же касается вашего паспорта, господин Энгельс, — Гейгер торопился говорить, опасаясь, что будет сейчас перебит, — то он в полном порядке, и ваше прусское подданство ни у кого не вызывает сомнений. К тому же далеко не пустяк и то, что вы ниоткуда не высылались и не сидели в тюрьмах, подобно большинству ваших коллег.

— Во-первых, — справился наконец с заиканием Энгельс, — относительно высылок, ссылок и тюрем Зигфрид сохраняет прекрасные перспективы.

— Ах, не шутите так, господин Энгельс! — Гейгер даже прижал руки к груди.

— А во-вторых, что вам, в конце концов, от меня надо, господин исполняющий обязанности?

Гейгер тоже встал, подошел к Энгельсу и ласково взял его за пуговицу.

— Я хочу только одного. Я хочу, чтобы вы поняли, что вы совершенно случайный человек в этой компании. У вас великолепное будущее, а у них — ни у одного! — нет никакого завтра.

Гейгер вернулся к креслу, взял со стола небольшой листок бумаги и хотел было вслух прочитать, что на нем написано, но почему-то не решился, а протянул листок Энгельсу. Это опять были стихи Веерта. Конечно, произнести их вслух Гейгер никак не мог, язык не повернулся бы. А Энгельс с удовольствием продекламировал:

Почтенный король-бездельник,
Узнай о нашей беде:
Ели мало мы в понедельник,
Во вторник — конец был еде.

Мы в среду жестоко постились,
Четверг был еще страшней,
Мы в пятницу чуть не простились
От голода с жизнью своей…

— Достаточно, достаточно, — поморщился Гейгер, ему и слушать-то такие стихи было истинным наказанием.

— Нет уж, давайте дойдем до конца недели, — возразил Энгельс.

Окончилось наше терпенье!
Дать хлеб нам в субботу изволь,
Не то сожрем в воскресенье
Мы тебя самого, король!

— Вот, сударь, кто работает у вас в газете, вот что вы печатаете и еще жалуетесь, что вас притесняют! — укоризненно покачал головой Гейгер. — Но сейчас я хочу сказать не об этом. Веерт писал искренне. Во всяком случае, с большой долей вероятности можно предположить, что в основе этих стихов лежат личные переживания. Очевидно, Веерту и в многодетной необеспеченной семье отца-священника, и здесь, в Кёльне, где он работал жалким бухгалтером, и позже не раз приходилось переживать голодные недели. Но ведь вы, господин Энгельс, никогда не знали ничего подобного! Вам известен не голод, а аппетит — его вы обычно испытывали после урока фехтования или после верховой езды… Так что же вас объединяет с этими людьми? Неужели вам интересно работать с ними в красной газете?

— Этих людей, — жестко сказал Энгельс, — моих боевых товарищей, я ни на кого не променяю. Что же касается работы в газете, господин Гейгер, то в революционное время это одно наслаждение.

Каждое слово было произнесено с таким азартом и убежденностью, что Гейгер понял: с этого бока к нему не подступиться, и вся игра в доброжелательность и любезность тут ничего не даст. Но все-таки он решил предпринять еще одну прямую и открытую попытку.

— Скажите, — спросил Гейгер, словно и не слышал только что произнесенных страстных слов, — кто-нибудь в редакции знает, что вы сейчас здесь?

— Какое это имеет значение? — удивился Энгельс.

— Но все-таки?

— Кажется, нет. Я торопился и никому не успел сказать, куда иду.

— Ну и прекрасно! — Гейгер снова сел в свое кресло, жестом пригласил сесть Энгельса и спокойно, медленно, как нечто весьма естественное и обыденное, произнес: — Значит, если вы сейчас сообщите мне, кто автор статьи «Аресты», то никто из ваших коллег даже не заподозрит вас.

— Если бы я не знал, — сразу ответил Энгельс, — что ваша должность включает в себя профессиональный расчет на человеческую подлость и предательство, я сейчас вызвал бы вас на дуэль.

— Лихо, лихо! — едко усмехнулся Гейгер. — К барьеру выходят полицей-директор и обвиняемый…

— Вы не полицей-директор, а я не обвиняемый! — резко перебил Энгельс.

— Да, милостивый государь! — впервые за все время Гейгер повысил голос, и по его лицу метнулась тень бешенства. — Я еще не полицей-директор, но вы уже обвиняемый, а не свидетель, как в прошлый свой визит сюда. Вы привлекаетесь к этому делу как соответчик вместе с Марксом и Корфом.

— Ах вот оно что! — почти весело воскликнул Энгельс. — С этого и надо бы начинать.

— Я рассчитывал на ваш здравый смысл, на ваше чувство реальности. — Голос у Гейгера, когда он перестал притворяться, оказался вовсе не мягким. — Вот вы тут распространялись насчет наслаждения работать в революционной газете. Это напомнило мне стихи Фрейлиграта о наборщиках, которые переливают свинцовые шрифты на пули…

— Чтобы драться за свободу печати.

— Да, чтобы драться… Но вы знаете, где сейчас ваш друг Фрейлиграт?

— Конечно. Вот уже шестой день как он арестован и сидит в дюссельдорфской тюрьме.

— И вас это не пугает?