Эпифания викария Тшаски

Посвященные занимаются опекой над Богиславом, которого все уже называют «fater», а когда кто-то из них навсегда уходит из gruby, назначает своего наследника, чаще всего, сына или ближайшего родственника. Понимание важности жизни отшельника в соединении со страхом перед УБ, а потом и СБ, приводит к тому, что никто из них никогда и никому ничего не выдает. За свои сорок лет жизни под землей пару раз отшельник находился в шаге от разоблачения, но в таком случае опекуны убеждают любопытствующего, что фигура, которую он видел, это Скарбник, страж подземного царства. Кому-то, кто видел сгорбленную, длинноволосую фигуру Богислава, опирающегося на лом, нетрудно было поверить в легенды про шахтный дух. Остальные делились на скептиков, которые смеялись над суевериями, и на верящих, которые боялись.

Сейчас ни один из Дней Недели уже не тот, что вначале, хотя Понедельник, Пятница и Суббота еще живы. Сгорбленные, жилистые старики иногда спускаются в шахту, другие этого стараются не замечать. Вроде как ходят, осматривают старые штреки и лавы, после чего теряются в паутине коридоров, по которым их ведут их сыновья или внуки, после чего недолго гостят у своего fater’a.

In saecula. Amen (Во веки веков. Аминь — лат.).

Шестьдесят лет затворничества, шестьдесят лет жизни, проведенной в темноте, в молитве и в трудах, на нищенском хлебе. Шесть десятков подобных лет приближают человека к Богу так близко, как только можно приблизиться при жизни.

Ксёндз Янечек после этой добровольной, интимной и внутренней демонстрации, которая в пару секунд открыла ему шестьдесят лет жизни человека, прошедшего дорогу от чудовища до святого, понял, зачем шахтеры привели его в шахту. Теофил Кочик должен был догадаться или же почувствовал присутствие, и вот он доставил его сюда, к этому отшельнику-святому, чтобы тот его проверил. И хорошо, пускай проверяет.

— Выйдите отсюда все, — приказал Богислав горнякам. Воцарилась тьма.

— Как-то раз ко мне пришел Христос, — продолжил старец хриплым голосом и на странно звучащем польском языке. — А я сказал ему: вали отсюда! Пошел отсюда, урод! И он тогда ушел. Поскольку я знал, что не достоин видеть Христа в этой жизни. А раз я не достоин видеть Христа, то как же тогда он мог мне показаться?

Он замолчал. Подземный скит заполняла тишина, которую никогда не услышишь на поверхности, тишина абсолютная и темная. Двое мужчин стояли друг напротив друга, словно ободранные от плоти. Голос отшельника, не нарушая этой тишины, звучал теперь прямо в голове ксёндза Янека. — Неужто Господь собирался нас обмануть? Неужели собирался обмануть собственную Церковь и заставлять нас две тысячи лет верить в неправду?

Нет! Но ведь так! — размышляет ксёндз Янечек.

— Свят ли ты? Настолько ли чиста твоя душа, чтобы принять причастие? Это может каждый человек, который смоет в себе грех в таинстве покаяния. Чего же большего нужно, чтобы иметь Иисуса в сердце, есть тело его и пить его кровь? Нужно ли для этого иметь Иисуса еще и в собственной комнате? Грех нарушает Божий порядок…

Но ведь Он ему объявился. Вот взял просто так и пришел, ведь, возможно, ему разрешено!

— Он дал тебе силу. Глядеть в людскую душу, пронзать ее насквозь. Нечто большее, чем имели величайшие исповедники — но он дал тебе эту силу и никак не связал ее с таинством покаяния. Ты можешь читать в людях, а потом писать об этом в газету, так? Он не наложил на эту силу удил, которые наложил на каждого священника — тайны, прощения, возможностью быть ухом Господним.

Я исцелял! Больных детей!

— Он вошел к тебе через калитку твоей гордыни. Тщательно ощупал тебя изнутри и почувствовал, что у тебя болит, после чего попросту нажал. Ты — философ, из хорошего варшавского семейства. Жрец студентов, поверенный тайн умных, изысканных и светлых умом людей — ты, и в деревне! Силезской деревне, населенной сухими, безразличными и неумными людьми. Так что он бросил тебе приманку — вот, я прихожу к тебе, лично, Бог — к человеку, лицом к лицу, я унижаюсь, чтобы быть равным тебе. Тебя, жаждущего, не нужно было долго уговаривать выпить из того источника. В одном он тебя не обманул, поскольку на такое даже он не способен. Он ничего не сказал об Евхаристии[87], ибо ткани этого чуда ничто не способно нарушить. Ты священник и каждодневно совершаешь величайшее чудо, что повторяется во всех храмах всей земли: ты берешь в руки хлеб, и в твоих пальцах он превращается в тело нашего Бога. Ты, ближайший свидетель и движитель этого чуда — Христос приходит по каждому твоему желанию — поверил в штучки фокусника. А во всем ином и в иных обстоятельствах: он лгал — мало того, признавался в собственной лжи, ибо если в твоей комнате говорил правду, тогда лгал две тысячи лет назад, в Палестине, и наоборот. Так что он признавался тебе открыто — я лжец, великий обманщик, я обманул те миллиарды людей, что населили землю. А кто у нас лжец, священник?