Епифанские шлюзы

— Где ж твой топор? — спросил Перри, утратив всякое ощущение, кроме маленькой неприязни, как перед холодной водой, куда его сейчас сбросит этот человек. — Топор! — сказал палач. — Я без топора с тобой управлюсь! Резким рубящим лезвием влепилась догадка в мозг Перри, чуждая и страшная его природе, как пуля живому сердцу. И эта догадка заменила Перри чувство топора на шее: он увидел кровь в своих онемелых, остывших глазах и свалился в объятия воющего палача. Через час в башне загремел железом дьяк.

— Готово, Игнатий? — крикнул он сквозь дверь, притулясь и прислушиваясь. — Обожди, не лезь, гнида! — скрежеща и сопя отвечал оттуда палач. — Вот, сатана! — бормотал дьяк. — Такого не видал вовеки: пока лютостью не изойдет — входить страховито!

Зазвонили к «Достойно» — отходила ранняя обедня.

Дьяк зашел в церковь, взял просфорочку для первого завтрака, и запасся свечеч

кой — для вечернего одинокого чтения.

* * *

Епифанский воевода Салтыков получил в августе, на яблошный спас, духовитый пакет с марками иноземной державы. Написано на пакете было не по–нашему, но три слова — по–русски:

БЕРТРАНУ ПЕРРИ ИНЖЕНЕРУ

Салтыков испугался и не знал, что ему делать с этим пакетом на имя мертвеца. А потом положил его от греха за Божницу — на вечное поселение паукам.

Епифанские шлюзы — Впервые в журнале «Молодая Гвардия», 1927, № 6.

В письмах (1926–1927 г. г.) из Тамбова в Москву, Платонов, «губернский мелиоратор », развернувший работы по осушению болот, по очищению рек Черная Калитва, Тихая Сосна, наживший немало врагов–сослуживцев — из–за своей чрезмерной, вненормативной активности, «ненужной» талантливости! — несколько раз сообщает жене М. А. Платоновой о «Епифанах», т. е. о повести «Епифанские шлюзы», о работе, посвященной «Волгодонскому каналу Петра I». Он не обозначает жанра произведения, пишет то, «что выйдет»:

«Работаю над Епифанами…

Очень мало исторического материала, опять придется лечь на свою «музу»: она одна еще мне не изменяет…

«Епифанские шлюзы» написаны, не веришь?.. Петр казнит строителя шлюзов Перри в пыточной башне в страшных условиях. Палач — гомосексуалист. Тебе это не понравится. Но так нужно.

Нравятся тебе такие стихи:

Любовь души, заброшенной и страстной, Залог души, любимой божеством…

Спутал, забыл, очень старо, но хорошо. Это писал Перри, когда был женихом Мери Карборунд. Потом она стала женой другого. Потом прислала в Епифань из Нью—Кастля неизвестное письмо, его положил за икону к паукам епифанский воевода, а Перри умер в Москве. Шлюзы не действовали. Народ не шел на работы в глухих местах. Вот тебе Епифанские шлюзы…» («Живя главной жизнью: В кн. Платонов Андрей. Государственный житель. М., 1986, с. 552, 553–554).

В отдельном письме Платонов «вспомнит» куда более точно те стихи, что «написал » Перри в далекую Англию еще не наказанной, «догматичной, несокрушимой, как резец, как «карборунд», невесте: «Возможность страсти, горестной и трудной…» Вспоминать и уточнять, видимо, не было особой нужды: Платонов попросту досочинил цитату, вверенную им своему герою, из ранней поэмы — кого? угадать почти невозможно? — И. С. Тургенева. Да, из его ранней поэмы «Параша» (1843). Вводить ее в число источников повести неутомимого эколога планеты, певца умных машин Платонова весьма трудно, несколько непривычно. И все же…

У Тургенева эти неожиданные в платоновском космосе строчки, обращенные романтиком- гегельянцем к своей героине, варианту пушкинской Татьяны, звучат все же иначе:

Но взгляд ее задумчиво–спокойный Я больше всех любил: я видел в нем Возможность страсти горестной и знойной, Залог души, любимой божеством.

«Знойность», конечно, не входила в число добродетелей платоновской женщины, вечно антисексуальной: он сделал страсть и «горестной и трудной».

Но все остальное в повести, в диалоге, споре Перри и Мери? Странно, но перекличка мотивов действительно углублена и ужесточена.

О каком «залоге», да еще пропавшем, идет речь? Почему, на наш взгляд, именно и эти две строчки и вся драма усадебной тургеневской девушки Параши, тоже дурно распорядившейся «залогом», уникальной возможностью страсти горестной и знойной, так глубоко тронула Платонова?

Согласно тургеневской философии 40‑х годов, — а он только что вернулся из Германии, отчизны Канта, Гегеля, — в человека вкладывается божеством (конечно, гегелевским «абсолютным духом») некий дар, залог, волшебный огонь, возможность свершить подвиг любви, творчества, прожить жизнь в состоянии, как говорили романтики, «святого, благодатного страданья», не утратить, не распылить этого святого дара, частицы мировой силы любви (мирового эроса) в среде житейской пошлости, обыденности. Тургеневская Параша не стала «женщиной небывалой», предпочла обыкновенный брак, житейский расчет, обменяла свой залог на заурядно–счастливый брак. И в финале поэмы Тургенев пишет: «Но все же мне слышен хохот сатаны…» Сатана смеется над Богом, вложившим доверчивой Параше такой чудесный залог в слабую, грешную человеческую душу. От кого ты, слепец, ждал чуда, подвига, величия?