Капля стекла янтаря и преградила ей путь;
Все удивлялась она, что держится липкой росою,
Как замерла она вдруг, в слезке сгущенной застыв.
Если могила змеи так превосходит твою.[131]
Летней порой под Кастр и в Ардею можно поехать
Или туда, где палит землю созвездье Клеон,
Раз Куриаций клянет прохладный Ти́бура воздух,
Посланный смертью на Стикс прямо с прославленных вод.
Нам никуда не уйти от судьбы: с приближением смерти
Даже и Тибур тебе может Сардинией стать.[132]
Что получил от друга тысяч ты двести,
На этих днях, Манцин, довольный ты хвастал;
А у поэтов ты, — четвертый день нынче, —
Когда болтали мы, сказал нам, что платье,
А настоящий сардоникс, да в три слоя,
И камней пара, цветом как волна моря,
Даны тебе, ты клялся, Целией с Бассой.
Вчера, во время Поллионова пенья,
Что получил в наследство тысяч ты триста,
А рано утром — сто, да и в обед сотню.
Чем провинились мы, друзья твои, тяжко?
Жестокий! Пожалей ты нас! Скорей смолкни!
То ври такое, что приятно нам слушать.
В Тибур Гераклов уйти Ликорида-смуглянка решила,
Веря, что темное все белым становится там.[133]
В Байи Цереллия-мать из Бавлов отправилась морем,
Но погубила ее злобная ярость волны.
Славу свою вы теперь утратили, воды, преступно
Даже Нерону служить не пожелавшие встарь![134]
Малый Юлия садик Марциала,
Что садов Гесперидских благодатней,
На Яникуле длинном расположен.
Смотрят вниз уголки его на холмы,
Осеняет покровом ясным небо.
А когда затуманятся долины,
Лишь она освещенной выдается.
Мягко к чистым возносится созвездьям
Здесь все семеро гор державных видно,
И весь Рим осмотреть отсюда можно,
И нагорья все Тускула и Альбы,
Уголки все прохладные под Римом,
И счастливую девичьею кровью
Анны рощицу щедрую Перенны.
Там, — хоть шума не слышно, — видишь, едут
Соляной иль Фламиньевой дорогой:
И не в силах ни окрик корабельный,
Ни бурлацкая ругань их нарушить,
Хоть и Мульвиев рядом мост и быстро
Вниз по Тибру суда скользят святому.
Украшает хозяин. Ты как дома:
Так он искренен, так он хлебосолен,
Так радушно гостей он принимает,
Точно сам Алкиной благочестивый
Ну, а вы, для которых все ничтожно,
Ройте сотней мотыг прохладный Тибур
Иль Пренесту, и Сетию крутую
Одному нанимателю отдайте.
Малый Юлия садик Марциала.[135]
Всегда Филена слезы льет одним глазом.
Ты спросишь, как же это так? Другой вытек.
Жизни твоей обиход всегда был, Лин, захолустным,
И невозможно никак было б дешевле прожить.
Чистилась тога твоя лишь в Иды и редко в Календы,
А для обеда одежд десять ты лет не сменял.
Жирных дроздов посылал свой же обрысканный лес;
Рыбы улов для тебя из речных омутов добывался,
Красный кувшин тебе лил непокупное вино;
Слуг из Аргосской земли ты себе не выписывал юных,
Ключницу ты обнимал или грубого мызника бабу,
Ежели похоть твою воспламеняло вино.
Дома пожар не палил твоего, а Сириус — поля,
В море не гибли суда, да ведь и не было их.
А на орехи одни бережно кости метал.
Где же, скажи мне, мильон наследства от матери-скряги?
Нет его! Право же, Лин, ловко ты всех обыграл!
Гавр умолял ему дать сотню тысяч сестерциев, бедный,
Претора, бывшего с ним в дружбе, как он полагал.
«Сотню мне надо одну, — говорил он, — добавить к трем сотням,
Чтобы как всадник я мог Цезарю рукоплескать».
И хорошо, если я сотней одной обойдусь».
О негодяй! Постыдись сундука ты с ненужным богатством:
Всаднику ты отказал, а не откажешь коню?[136]
Ешь хорошо, а меня угощаешь ты на сто квадрантов.
Ты на обед меня, Секст, или на зависть зовешь?
Правда, сетином всегда или массиком ты угощаешь,
Папил, но вина твои не одобряет молва:
Из-за него, говорят, четырех уж супруг потерял ты.
Знать я не знаю о том, Папил, но пить не хочу.
Веревки Аммиану ссохшийся кончик
В своей последней отказал отец воле.
Подумать кто ж, ответь мне, Маруллин, может,
Что будто Аммиан желал отцу смерти?
Долго я девы ищу, Сафроний Руф, по столице,
Чтоб отказала она: нету отказа у них.
Будто бы грех отказать, будто в этом зазорное что-то,
Будто на это запрет: нету отказа у них.
Дать не откажут они, но никогда не дают.
Требуешь все от меня в подарок ты, Квинт, моих книжек,
Нет у меня: их продаст книгопродавец Трифо́н.
«Деньги платить за пустяк, за стихи? Да с ума не сошел я!
Я не дурак!» — говоришь. Но ведь и я не дурак.
В тяжкой болезни Вестин, когда час приближался последний
И предстояло ему Стикс роковой переплыть,
Начал сестер умолять, кончавших урочную пряжу,