Эпилог

«За» смелый разбег, заставивший «стронуться» с места всю Россию, «за» столкновение интересов, поразившее меня в поезде, «за» непреклонную волю, соединившую эти интересы и направившую их к высокой, значительной цели! Пламенным представителем этого «за» был Толя Р., мой старый друг, бывший левый эсер, а теперь неофит первой пятилетки, старавшийся обратить мое внимание на каждую поразительную, по его мнению, подробность. Поразительно было все, но более всего, может быть, те черты, которые смутно проглядывались за этим всепоглощающим «за». Да, строилась с необычайной быстротой первая домна. Времени, в обычном смысле слова, не существовало: газета выходила под датами, указывающими, сколько дней осталось до конца первого периода: задута домна; второго: закончена мартеновская печь; и так далее. Одновременно закладывались кирпичный, бетонный, цементный и другие заводы. Строился «социалистический» город.

Быстрота, с которой на плоской, голой степи, у подножья горы Магнитной, как бы плывущей — пологой, равнодушной — в раскаленном воздухе над этим столпотворением, возник город, — быстрота была феноменальная, как утверждали два прикрепленных ко мне комсомольца. Но по будущему городу бродили, спотыкаясь, умирающие от голода, мертвенно-бледные женщины в не виданных мною чувашских или мордовских костюмах — жены или вдовы кулаков, работавших на стройках или тоже умиравших где попало. Кладбище росло скорее, чем комбинат. В наскоро построенных бараках жить было невозможно — клопы сыпались с потолков, покрывали стены. Рабочие спали на земле, подле бараков. Километрах в пяти-шести в своем поселке (кажется, он назывался Березки) жили иностранцы, приезжавшие на строительство в своих машинах — энергичные, моложавые, бодрые. Неравенство между жизнью в Березках и на строительстве было, мало сказать, оскорбительным — оно говорило о рабском отсутствии достоинства, о самооплевывании, совершавшемся согласно существующим директивам. Дух напряженного подчинения господствовал в каждом слове.

Толя Р. был прав: все, что открывалось перед нами в Магнитогорске, было необыкновенным. Но, может быть, еще более необыкновенное заключалось в том, что, ясно видя прямую связь между ростом кладбища и ростом комбинатов, я как бы старался не видеть эту связь — и, стало быть, бродил по строительству с закрытыми глазами.

Но вот совершилось нечто, заставившее меня очнуться; я упомянул, что ко мне были прикомандированы два комсомольца — не парторганизацией, куда я не обращался, а местной газетой. В городок для иностранцев пускали неохотно, и я вспомнил о письме Матвеева к Мандельштаму — не поможет ли горком комсомола? С ребятами, показывавшими мне Магнитострой, я успел подружиться: один хотел стать водолазом, второй — артистом, и мы не раз обсуждали сравнительные достоинства этих профессий. Но вот я сказал, что у меня есть рекомендательное письмо к Мандельштаму, — и наступило неловкое молчание.

— К какому Мандельштаму? — спросил будущий водолаз.

— Разве не он у вас секретарь горкома?

Снова молчание.

— А от кого у вас письмо?

— От Матвеева.

— А кто такой Матвеев? Как его зовут?

— Владимир Павлович.

— А где он работает?

Матвеев был в ту пору уже смещен с высоких партийных должностей и работал, кажется, в Ленинградском отделении Союзфото.

Любопытство комсомольцев приняло характер допроса, и я ответил с раздражением:

— Не все ли вам равно, кем он работает? Мне хотелось бы увидеть Мандельштама.

— Вы не можете его увидеть, — нехотя объяснили комсомольцы. — Он арестован.

Тогда еще аресты не были ежедневными, никого не удивлявшими явлениями, и я невольно вскрикнул:

— За что?

— Как враг народа.

Мы заговорили о другом. Не думаю, что будущий водолаз рассказал кому-нибудь о рекомендательном письме к «врагу народа». Но как бы некий невидимый взгляд стал сопровождать меня после нашего разговора — или это только казалось?

Я не хотел предъявлять командировку Союза писателей, мы с Толей решили жить вместе с рабочими в бараках — мне казалось, что для будущей книги важно как бы «внутренней камерой» заснять обычный рабочий день, в котором было что-то резко расходившееся с высокой патетической нотой, так и звеневшей в самом сухо-раскаленном воздухе Магнитогорска. Но комсомольцы, как бы между прочим, посоветовали мне зайти к секретарю городского Совета и показать ему командировку. Я зашел, рассказал — восторженно — о своих впечатлениях. Секретарь не спросил меня о письме Матвеева, давно разорванном, — это значило, что комсомольцы решили меня не выдавать. Почему? Не знаю.

Письмо было прямым доказательством связи между двумя видными оппозиционерами, а то, что оно было рекомендательным, усугубляло дело. И разумеется, если бы комсомольцы сообщили о нем «куда следует», едва ли я вернулся бы в Ленинград.

Судьба Мандельштама мне не известна. Вряд ли остался в живых человек, который еще до суда и следствия был объявлен «врагом народа».

Матвеев был арестован и расстрелян сразу же после убийства Кирова, в 1934 году.

6