Эпитафия

Я почувствовал себя великаном, эта теория вознесла меня вверх, я смог увидеть доселе скрывавшееся. Среди облаков я нахожу острый вопрос.

– Бывают ли в любви революции?

– Бывают, но все что я видела – кровавые.

Мы снова идем с Еленой, цепко держась за руку. Расцветают первые почки, пение птиц, растаявший полностью снег, всё это говорит о рассвете сил. Я аккуратно пересказываю невероятную беседу с Маргаритой, укрывая её мужским именем – Максим. Очередь дошла до типов любви, нет, расскажу только про первый… Елена внимательно слушает, надеюсь её так же возвысили эти идеи.

– А этот Максим достаточно умён, это впечатляет.

– Маргарита…

Мы застыли на месте, её рука отпустила мою. Поздно сокрушаться о своей глупости и бессмысленно, что-либо говорить. Остается ждать взрыва. Брови Елены стали грозными, а глаза заблестели от слёз, мелькает страшных чувств коктейль. Мои руки дрожат, оцепенение, и я чувствую – щёки мокрые.

– Дай телефон. – Стальной грубостью, но оборвавшись, стальной нежностью потребовала она. – Пожалуйста.

Я послушался, не понимаю зачем, не понимая почему и вообще из-за чего? Ничего толком не произошло, но для нас обоих этот пустяк остановил ритм жизни. Да, причины у нас обоих разные для этого оцепенения и наверняка Елена увидела здесь нечто совсем другое. Она повернулась ко мне спиной и это оказалось страшным наказанием.

– Я звоню “Максиму” … Ало, здравствуйте, это Маргарита? Нет, ничего, проверяю работает ли справочник.

Не сразу она повернулась ко мне, собиралась с силами, давая мне возможность размыслить всю ситуацию. Пытаясь найти свой грех, я заходил в тупик, снова и снова, ничего, но факт греха висит надо мной и уже готовится кара за него. Она повернулась, выглядит менее разбитой, чем озлобленной.

– Ради тебя я стала другой, бросила курит, пить, жить той жизнью, на которую ты бы не смог пойти. Как ты смеешь обесценивать проделанный мной путь? Да ты даже не заметил! –Её голос чуть не сорвался, едва не пропустив плачь. – Разве я много прошу? Теперь выбирай, либо я, либо все остальные и точка!

Конечно нет, она просит немного, но это немного – самое ценное. Лишая свободы, она лишает нас вечной, прекрасной любви и обрекает на третий тип. Но даже для неё третий тип не есть счастье, ведь хозяин никогда не узнает, любит его раб или просто боится. Как ужасающая и страшна её слепота, порожденная отчаянием, как страдает душа в этих разъяренных глазах…

– Конечно я выбираю тебя…

Слова вырвались сами, без участия головы, не заглянув в мысли. Моё тело само бросилось ей в объятия, но лекарство не помогло. Пытаясь найти успокоения, я прижимал её к себе всё крепче и крепче, осыпая поцелуями, но тщетно, что-то изменилось.

Только два звонких щелчка освободили меня, погрузив во тьму.

XV

Меня снова втянуло в пустующую бездну, всегда покорно ожидающую моё возвращение и одаряя спокойствием, но мучительное пламя пережитого дня все ещё пылает в груди, беспокоит. Ужасно мучает совесть, попытки понять и больше всего…

– “Аркадий, тридцать три года… Эх, ну посмотрим, сколько работы у нас с тобой.”

Дефектный голос перебил мою мысль своим бурчащим бормотанием, под сопровождением металлического звона инструментов и постоянных вздохов. Душу, меня, продолжает терзать язвительное чувство из жизни, возрастая с каждой секундой.

– Почему я не смог пойти против, почему я снова промолчал? – Из моего голоса вырывалось безумие, слабость.

Смерть уже собиралась ответить, но голос, неприятный даже для мертвого слушателя, вновь закипел с шипением выливаясь на горячую плиту.

– “Четырнадцать порезов, три очень глубоких, один пробил артерию. Эх, уже двадцать листов рукописного текста.” – Стальной звон, проникающий треск.

– Нет наставницы более немилосердной и коварной чем наша привычка. – Голос смерти оказался сладко желанным, после корявого бормотания. – Мало-помалу она забирает всю власть над своими же…

– “Опарыши, как иначе. Среди них уже есть и куколки.” – По мне пробежала дрожь от этого голоса.

– И все же душа, тебе удалось сделать куда больше, чем ты думаешь, ведь в мыслях ты уже свободен, а это уже половина дела.

Я не успел ответить, голос с той стороны снова грубо влез между. Невероятная отвратительность этой речи не только голос, но и способность перебивать.

– “Гипертония левого желудочка, она бы стала причиной смерти лет через пять. Двадцать два листа…” – Все это он говорит для себя, настолько тихо.

Я чувствую, раны, взятые из моей жизни, все ещё жгут, боль не проходит даже во тьме. Корчась всем своим ничем от боли, я ощущаю на себе взгляд смерти, греющий как взгляд матери.

– “Двадцать четыре листа.” – Тяжелый вздох.

– Ты больная, душа…

– “Двадцать пять листов.” – Печаль в голосе.

– Когда человеческое тело в прекрасном здравии, вы не ощущаете его и едва ли думаете о нём, но стоит только воспалиться нерву зуба, он тут же займет все ваши мысли. Именно в этот момент вы вспомните о его важности и значимости, только в этот момент побежите лечить…

– “Двадцать шесть листов… Сколько же тут болячек…”