Эпиталама

— Моей жене следует ехать немедленно? — громко спросил Альбер.

— Нет, но слишком затягивать с отъездом не стоит.

— Может быть, горы или какой-нибудь другой особый климат?

— Нет, просто сельская местность.

IX

«Бедная девочка, какая она мужественная!» — думала госпожа Шоран всякий раз, когда видела Эмму с ее неизменным строгим выражением лица, похудевшую, всегда занятую по дому. Когда кто-нибудь произносил имя Эдуара, Эмма замолкала, затем переводила разговор на другую тему.

— Как он похож на своего отца! — воскликнула госпожа Шоран, приподнимая вуалетку, чтобы поцеловать Рене, с улыбкой приближавшегося к ней.

«Может быть, вот этот жест, — думала Эмма. — Цвет глаз. Но это не он! Что такое сходство или воспоминание, когда хочется видеть перед собой его, слышать его голос, ловить его живую мысль!»

Запершись у себя в комнате, уткнувшись лицом в ладони, она кричала: «Эдуар!» — и, вкладывая в это имя все прошлое, ждала, когда же горе наконец убьет ее. «О чем они говорят? Позднее… Время… Другая жизнь благодаря детям. Разве им понять! Они же его не знали! Никто так не любил друг друга, как мы с ним!»

Эта спальня, это кресло в гостиной, в котором он обычно сидел и на которое она в первые дни заходила взглянуть с надеждой обнаружить тут хоть частичку его, теперь были еще более пустыми и холодными, чем улица, и отталкивали ее; она ходила по дому, не останавливаясь и безразлично взирая на окружавшие ее предметы, и не было у нее больше никакого пристанища. Два их соединенных вместе существа, то, что было в душе, что менялось, что было жизнью, теперь исчезло, а жизнь продолжалась. Но вот только можно ли назвать это жизнью? Не похоже ли это на сон, на смутный образ, который вот-вот должен развеяться? Даже прошлое с его счастьем казалось теперь нереальным. Долго ли оно длилось? И существовало ли когда-нибудь?

И все-таки эта жизнь ежеминутно напоминала ей о себе. Нужно было смотреть за домом, за детьми, за хозяйством. Мыслями находясь далеко, она искала себе работы, делала привычные жесты, активная, но полуживая.

Позже, когда Эмма узнала, что госпожа Дегуи переедет к ней жить, ей показалось, что что-то в доме будет нарушено; она опасалась за свое одиночество, боялась, что лишится общества того, кто был все еще возле нее. По вечерам, когда дети спали, она шила, и постепенно это вошло у нее в привычку. Так она бодрствовала вместе с ним. Он был настолько причастен к тишине, что этот час так и остался их общим мгновением; ее горе в такие моменты немного смягчалось.

Спустя несколько месяцев после приезда матери, Эмма стала замечать некоторые изменения в ее характере. Она часто заставала мать неподвижно сидящей в кресле, с бледным лицом и взглядом, устремленным в окно. Если кто-нибудь входил к ней в комнату, она, улыбаясь, лишь поворачивала голову навстречу, не меняя позы. Казалось, госпожу Дегуи вполне устраивала ее бездеятельность, столь противоречащая ее обычным привычкам. У нее исчезла вдруг и прежняя манера живо реагировать на окружающее, и былые причуды, и ее юмор — все, что раньше было самой сутью ее натуры. Она стала совсем другой женщиной, пришедшей откуда-то из старости, и до странности кроткой. Вечерами она читала маленькой Жюльетте рассказы Нодена, а потом уносила книгу с собой, чтобы в свое удовольствие продолжить это завораживающее ее детское чтение. Шум, который поднимали дети, визиты, разговоры утомляли ее, но она в полном молчании продолжала вязать свое кружево, что требовало хорошего зрения, проворных пальцев и большого внимания. Когда она узнала, что Берта собирается провести лето в Нуазике, то поначалу не слишком обрадовалась, потому что Жюльетта как раз только что потеряла ее ножницы. Смерть госпожи Боро, о которой Эмма боялась ей сообщить, едва тронула ее уже немного охладевшее и равнодушное к земным делам сердце. Ослабев от возраста, но бессознательно приблизившись к вещам вечным, она с ее несколько вялой безмятежностью обрела некое величие.

Эмма написала Берте, что мать кажется ей совершенно изменившейся; Берта ответила, что письма госпожи Дегуи (правда, теперь более прилежно написанные и более короткие) обнаруживали все то же биение жизни и присутствие мысли, что и прежде. Она сообщала, что приедет на следующей неделе вместе с дочерью и Селиной.

* * *

На лестнице слышна была шумная возня детей; приехавших окружали счастливые лица, и Берта, подумав об Эдуаре, крепко обняла сестру.

В этих старых комнатах Берта погрузилась в прошлое, стараясь почувствовать его как можно острее и как бы даже оживить его. Ей хотелось бы полнее ощутить возвращение в детство, в свою первую семью, и, чтобы воскресить стершиеся воспоминания, она приблизилась к матери, как бы говоря ей: «Ну вот! Вот я и пришла! Мы рады видеть друг друга… Ты помнишь?» Конечно, госпожа Дегуи была счастлива, но Берта видела, что радость ее уже не та: спокойное лицо, что-то вроде смутного безразличия, — нет, это уже была не ее мать.