Эпицентр

Всколыхнулась площадь и… заговорила. Кроме гремящего со всех сторон слова «Карабах» до Суркова все четче доносилось другое. Непосильные поборы взяточников. Засилье бюрократов. Сверхплатная медицина. Никудышное жилье…

Потом, месяцы спустя, в одной из газет он наткнется на фразу, которая удивительно емко и кратко выразит его собственное, к тому времени прочное убеждение: «Националистическое движение появляется в первую очередь там и тогда, где и когда нарушается социальная справедливость…»

А сейчас в лицо Суркову выплескивалось все, что копилось в людях не годами — десятилетиями. Чье-то бездарное правление. Безнаказанность хапуг. Бесстыдное попрание элементарных норм морали…

Что мог он, полковник Сурков?

Сейчас он мог только слушать. И сносить упреки за все, в чем был и не был виноват.

Он честно работал всю жизнь, с 14 лет. На заводе слесарем. Потом на стройке в Петродворце. В инженерно-экономическом институте учился на совесть. Комсомольский оперотряд возглавлял — от бандитских ножей не прятался. Сержантскую лямку тянул сполна. На срочной же стал коммунистом. Офицерские погоны надел — ни себя, ни семьи не щадил. Звания досрочно не за красивые глаза давали. И сюда, в солнечную, как обещала глянцевая реклама Аэрофлота, Армению не с курорта прикатил — из Заполярья путь держал…

Не было на нем никакой вины.

А может, была? Как на тысячах, миллионах таких, как он? Мало было не жалеть себя. Мало было изо всех сил тянуть лямку, дневать и ночевать на службе. Надо было сделать невозможное. Подняться выше себя — против всего, что мешало жить, трудиться, дышать полной грудью, что неотступно тащило страну вот к этому: гулу тысяч возмущенных голосов на улицах и площадях.

Но он-то боролся! Правду резал без оглядки на чины и ранги. И «неудобным», и битым был не раз. Но, даже с синяками и шишками, не на кулак, не на окрик уповал — на совесть, порядочность тех, кто рядом. Или и этого было мало?

Заходится сердце жгучей болью. Да только никому из этих тысяч до боли твоей дела нет. А успокоить людей надо. Вызволить их рассудок из-под пьянящего гипноза горлопанов и провокаторов. Разрядить, заземлить на себе их гнев и ярость. Пока не пошли в ход камни и дубинки, пока не пролилась кровь, положение можно спасти. Сейчас. Иначе будет поздно. Иначе не разум на разум — сила на силу пойдет. Только нужно говорить и убеждать, спорить и доказывать…

Суркова слушали. И с чем-то уже соглашались. Но вдруг откуда-то сбоку донеслось:

— Они хотят повторить «Звартноц»!

И отпрянули люди. И сжались кулаки.

По городу ползли слухи, один чудовищней другого. Якобы в аэропорту «Звартноц», где манифестанты захватили взлетно-посадочные полосы и не давали приземлиться самолетам, солдаты и офицеры избивали невиновных, топтали детей, давили людей БТРами.

На следующий день после инцидента в аэропорту у штаба гарнизона собралась демонстрация. Улюлюканье, свист, плакаты. Кто-то из командования уже отдал приказ вызвать караул и усиленные наряды…

Сурков не позволил. На бегу схватил фуражку, бросился на улицу. Вслед за ним сквозь плотные ряды митингующих протискивались другие политотдельцы.

Они спорили до хрипоты. Доказывали. Приводили факты. Уличали во лжи заводил. Убеждали в своей правоте самых непримиримых. И лопались вымыслы, как мыльные пузыри. Через час на опустевшем тротуаре под окнами штаба валялись лишь окурки да брошенные за ненадобностью транспаранты…

Но там, у штаба, было человек пятьсот, не больше. Там еще можно было дискуссировать. А здесь?

— Не верьте военному! — призывал тот же голос.

— При чем здесь армия? — вторили ему.

…Через месяц на большей части республики будет введено особое положение. И уже ни у кого не возникнет вопрос, почему в самых горячих и тревожных точках «заправляют» военные. На них легла вся полнота ответственности за жизнь и безопасность населения. И этих тысяч, которые стояли сейчас перед Сурковым. Рабочим местом политработников он на долгое время определил посты, заставы и комендатуры. Да и сам отдавал им львиную долю сил и времени. Люди несли службу круглые сутки. Вместе с усталостью неизбежно накапливалось раздражение. Нельзя было допустить, чтобы оно нашло выход в какой-либо стычке с теми же забастовщиками. И каждый день, каждый час — вопросы, вопросы… Кто же все-таки прав? Почему столько беженцев? Правда ли, что милиция и местные власти не препятствуют разбою и насилию?

— Я Афганистан прошел, — тихо, чтобы не слышали подчиненные, говорил Суркову донельзя измотанный бесконечной нервотрепкой и ночными бдениями старший офицер. — Но объясните, Михаил Семенович, как мы дошли до жизни такой, что на нашей, советской, земле солдат в бронежилеты одеваем?