Эпизод из жизни ни павы, ни вороны

Одних рубах у него было две дюжины — одна дюжина со стоячими воротничками, а другая с отложными. За метку дюжины новых носовых платков он заплатил Маше полтора рубля деньгами и фунт конфект в 60 коп. серебром. Одевался он очень недурно. У него имелось две шляпы: цилиндр (7 р.) и шапокляк (6 р.), пальто с бобровым воротником (60 р., у Канюкина), летнее пальто (18 р.), енотовая шуба (75 р., по случаю, в кассе ссуд), два фрака, два сюртука, визитка, пиджак, несколько пар брюк, из которых одна серая, клетчатая и прочее. В кассе ссуд он купил себе серебряный портсигар за 12 р. и золотое кольцо за 20 р. Золотых же часов и фарфорового сервиза он не покупал, потому что то и другое получил ко дню рождения от Зизи и остался так доволен, что оценил подарок приблизительно в 300 р. и тут же шаловливо заметил: «Дорог мне не твой подарок — дорога твоя любовь». В его кабинете стояла голубая кушетка, купленная по случаю за 14 р., а возле, на паркетном полу, лежала медвежья шкура, взятая вместе с лампой для письменного стола и статуэткой Венеры за долг в 15р. от некоего Т. Две других Венеры, масляными красками, он купил за рубль на толкучем рынке и повесил на стене против кушетки, по обеим сторонам трюмо. Кроме кабинета у него была еще спальня, для которой приобретен ночной столик (2 р.). За обе эти комнаты он платил 50 р. в месяц.

Она занимала одну маленькую комнату в 12р. В такой комнате кроме кровати, неизбежных двух стульев, обыкновенно с просиженным сиденьем, стола, умывальника и шкафчика или комода мог быть разве какой-нибудь старый диванишка, да и это сомнительно: комната была очень бедно обставлена, судя по тому, что жилица сама чинила оборванные обои («кусок обоев — 30 коп.») и мужественно боролась с тараканами («порошок от тарак‹анов› — 40 коп.»). На стене или на полу (должно быть, на стене), у кровати, у нее прежде был ковер, но она — бедная! — заложила его у еврея-ростовщика (Базарная, № 18) по 15 июля 18… г. за 10 р. серебром. Из гардероба, находившегося в шкафчике или комоде, упоминается о черном и сером платьях; но какого фасона и достоинства эти платья — покрыто мраком. Известно только, что черное было старее и даже потребовало значительного ремонта (3 р.).

Он выкуривал в месяц тысячу папирос, на 10 р., и сотню сигар по 10 коп. штука; она съедала два фунта конфект, очевидно заедая скверный двадцатикопеечный обед, и фунт орехов (20 коп.). Он покупал и мыло «тридас», духи, пудру, фиксатуар и тому подобную дрянь; значительная часть его месячных расходов выражалась странными терминами: «непредвиденные издержки», «удовольствия», «наслаждения», «аптека». У нее даже одеколону не значилось. Она бывала два раза в месяц в театре и заседала в галерее (50 коп.); он позволял себе это удовольствие раз 6–8 и занимал кресло первого ряда (3 р.). Извозчик обходился ему ежемесячно в 20 руб.; она, по-видимому, постоянно ходила пешком. Зато она тратила 2 р. на библиотеку и откладывала «капитал» на покупку полного Спенсера (накопила 4 р.), а он читал Поль де Кока и кн. Мещерского, которых купил очень дешево по случаю.

«Свет проходит 288 000 верст в секунду. Скорость электричества — четыре раза вокруг Земли в секунду (по медной проволоке). Мандат — приказание; мандант — дающий приказание».

Это у нее. У него соответствующих заметок не было. Была, правда, выписка из законов, но она относится к позднейшему времени, то есть к дальнейшим страницам: «Всякий, обольстивший девушку обещанием на ней жениться и не исполнивший сего обещания…» Впрочем, не будем забегать вперед.

Она, очевидно, была учащаяся барышня; о его профессии нельзя было вывести определенного заключения.

Раз она гуляла в саду с книгой серьезного содержания под мышкой, непременно в саду и с книгой, потому что в К., кроме сада, гулять негде и все юные учащиеся барышни, как известно, всегда гуляют с каким-нибудь солидным автором, спасаясь, таким образом, от неприятной мимики со стороны ловеласов. Прошлась, как это делают все, по каштановой аллее, потом повернула на главную, где ей встретились многочисленные пары и группы, причем девицы и дамы непременно оборачивались, чтобы посмотреть, как на ней сидит платье сзади, и ей вдруг почему-то стало так грустно, так грустно… Она свернула в беседку, посидела несколько минут в глубокой задумчивости, потом торопливо вынула из кармана записную книжку (тогда же там был и сыр) и написала неровным, нервным почерком: «Кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей…» Она надавила на последнем слове, как бы мстя этим «людям», то есть только что встретившимся девицам и дамам, за… за что, в самом деле? А за то, что они так пошло довольны и счастливы! Взяли под руку по кавалеру и считают себя вправе смотреть с усмешкой и на нее, и на ее платье, и даже на ее книгу серьезного содержания!

Но «красные девицы переменчивы», как известно, и гнев, а тем паче злопамятность решительно не в их характере. Она вдруг перешла в элегический тон и задала себе вопрос поэта: «Чего хочу? О, так желаний много!..»