Эпизод из жизни ни павы, ни вороны

Она спряталась за «героиню», как бы боясь признания, которое каждую минуту в окончательной форме готово было соскочить с языка Вольдемара, а может быть, и не боясь, а просто подзадоривая его. Но мне кажется более вероятным первое предположение; ведь для нее важно не признание — оно, в сущности, уже сделано, — а «загадка».

Но, потерпевши однажды fiasco с руками, он, по-видимому, счел за лучшее выжидать и предоставил ей почти всю активную сторону любовной прелюдии.

— О чем вы задумались? — дрожащим грудным голосом прервала она долгое и упорное молчание.

— Ах, Наталья Семеновна! — очнулся Вольдемар. — Мои мысли… — Он снял цилиндр, посмотрел в сторону и трагически, но так, чтобы не испортить прически, провел рукою по лбу, причем показал прекрасное золотое кольцо. — Мои мысли… Не спрашивайте об них!..

Она подалась вперед и ожидала. Когда Вольдемар замолчал, она не могла произнести ни одной поощрительной фразы, ни одного звука. Теперь он должен высказаться. Какая тайна гнетет его душу? Что с ним? Нужна ли ему ее поддержка, или же страдания его общего свойства, такие же, как и ее собственные, только в высшей степени развития, и она должна относиться к нему, как школьник к учителю? В последнем случае он еще более обязан высказать всё!

Вольдемар встретил ее тревожный, выжидательный взгляд и отвернулся. Вдруг он покраснел как рак и пробормотал:

— Черт возьми… она!.. Приехала!..

В глубине аллеи его прекрасные глаза заметили медленно приближавшуюся Зизи…

— Что вы сказали? — спросила Наталья Семеновна.

— Я… право, ничего!

— Говорите! Я хочу, я требую, слышите?…

Но Вольдемар уже выскочил из беседки и нырнул в кусты.

Час от часу не легче! Наталья Семеновна думала-думала и наконец пошла домой, с бодрою решимостью уяснить себе всё это во что бы то ни стало. В тот же вечер она принялась за «героя», которого я отыскал-таки в дневнике:

«В небольшой, но чистой комнате сидел у письменного стола молодой человек среднего роста, лет, как он говорил, тридцати, хотя по виду ему нельзя было дать больше двадцати пяти, за сочинением Спенсера. Но он не читал книги. Он облокотился на стол, подпер голову рукою и смотрел в окно. Он был очень хорош собою. Белокурые волосы, хотя недавно тщательно причесанные, лезли на лоб и придавали ему недовольный вид. Борода и усы такого же цвета красиво оттеняли его бледное лицо. Хотя было еще очень рано, но он был не в халате, потому что очень не любил халата и никогда не надевал его, а в темно-коричневой визитке, узеньком галстуке и свежем белье. В нем замечалась даже некоторая щеголеватость, но видно было, что это происходит от привычки к порядочности, а не от заботы о наружности, на которую он мало обращал внимания. На столе не было ни пепельницы, ни золы, потому что он не курил и даже не любил, когда другие курят. Он смотрел в окно, но его красивые серые глаза, с стальным отливом, не различали предметов и не интересовались ими. Предметы представлялись ему как через кисею. Он несколько раз машинально переворачивал листы книги, но их шелест, как туго накрахмаленного коленкора, казалось, раздражал его, и он каждый раз нервно вздрагивал. Наконец он встал из-за стола, подошел к дивану, стряхнул щеткой пыль, лег и закрыл глаза. О чем он думал?

Разматывая клубок жизни мужчины, мы всегда найдем некоторые тесьмы, вплетенные рукою женщины, и некоторые из них бывают золотые… Но многие, в том числе и наш герой, не думают, забывают о золоте и, предаваясь малодушному унынию, сосредоточиваются только на неприятных минутах жизни. Всё, что есть в человеке поэтическое, манящее, он, казалось, бросил, как негодный наперсток, и весь предался невеселым думам».

Для начала этого было достаточно. Наталья Семеновна сложила тетрадь, надела драповое пальто, заново переделанное из маменькиной тальмы, поярковую шляпку с белым пером, затем сунула в карман «героя» и отправилась в сад.

Было около трех часов пополудни (сад в это время запирается в шесть часов). На дорожках густым слоем лежали опавшие листья и шуршали под ее новыми башмаками на двойных подошвах. Трава сделалась серо-желтою; деревья наполовину оплешивели. Остатки зелени на сирени и акации как бы загрязнились, сморщились и заскорузли; на клене дрожал мягкий желтый лист; каштан весь зарумянился, словно ему было жарко под тепловатыми лучами низкого (без каламбура) солнца, вызвавшего в природе на прощанье миллионы красок и отливов. Веяло разлукой, итогами и философией. Хорошо в такое время тихо беседовать с задушевным другом, держа его руку в своей, вспоминая прошлое, серьезно обдумывая будущее, но… Вольдемара не было.