Эпизоды из жизни ни павы, ни вороны

Так вот что такое платье! Но мы потому еще должны остановиться на костюме Софьи Петровны, что с ним связана история ее знакомства с Nicolas. Пусть нам представит его, то есть Nicolas, maman, Вера Михайловна, потому что всё это она устроила.

— Вот, ma chиre…

Но нужно сказать два слова о maman.

Некоторые находили ее похожею на три тыквы, положенные одна на другую: меньшая вверху, большая внизу — на двух коротеньких и толстых тумбах; другие, напротив, утверждали, что нижняя тыква гораздо больше напоминает турецкий барабан. Но уже одна эта вульгарность сравнений указывает на сильное преувеличение, не чуждое зависти. Она была просто полная мощная особа, в жилах которой текла кровь Перининых — et voilа tout. Этого, конечно, не могли равнодушно видеть такие сухие палки, как например г-жа Столбина (рожденная Нагайкина, хотя Вере Михайловне кое-что известно), — которые поедут на два-три бала — да уж хоть прямо на кладбище их вези: мертвые, совсем мертвые… Притом она необыкновенно сохранилась, несмотря на свои 50 лет, и если упомянутые «палки» считали очень подозрительною красоту ее зубов, а отсутствие седины объясняли только белокурым цветом волос, то, с другой стороны, Мигаев, решительно умнейший и положительнейший молодой человек, находил ее даже лучше многих молодых — вот что! Она носила шиньон и корсет и одевалась по последней моде.

— Вот, ma chиre… («ma chиre» была безразлично близкая знакомая или близкий знакомый). Уж действительно… Как это, я говорю, суженого конем не объедешь!.. В первый раз на костюмированном бале встретились. Он вошел… Мы еще и знакомы не были. Остановился у двери… Ну, уж конечно, все заметили… С прекрасной талией, бледный… В особенности во лбу у него что-то есть… что-то действительно благородное… Так все маменьки в один голос и спрашивают: кто это? Я почем знаю! Столбина, Заборина… Бедная Заборина! Третий год уже свою Таню возит… Я решительно не понимаю… Представь себе, цыганкой одела! Таню-то! Это прелесть!.. Вот, говорят, вкус… Я не знаю… Уж действительно можно сказать: у кого нет вкуса — так сейчас видно, хоть ты себе по ореху брильянты нацепи да лакеев золотом обшей…

— Конечно! — с сочувственной улыбкой замечала «ma chиre».

— И не понимают, что главное — здоровье. Сама как палка, и дочь такая же… И еще — цыганкой!.. Желтая-желтая, словно с креста сняли… Нет уж, видно, переводится порода. Вот как в наше время… Князь Щукин правду говорил: «Вы, говорит, решительно неутомимы»… Я и своим дочерям говорю: «В кого только, говорю, вы уродились?» Чуть что — «Уста-ала, го-о-лова болит!..» Посмотрели бы вы, какова была я, хоть бы на свадьбе у того же Щукина! Бал у Назаровых, на следующий день у Кадминых, на третий — у нас именины отца (тоже целую ночь танцевали), на четвертый — свадьба… И хоть бы что! Только платье переменишь — и снова на ногах. Я тогда была в белом.

Надо заметить, в интересах справедливости, что в подлиннике, преимущественно французском, речь Веры Михайловны не производила впечатления такой шероховатости, как в нашем изложении. Она обладала бездною средств, чтобы делать переходы от фразы к фразе менее резкими: сильно жестикулировала руками, наклоняла голову, закатывала глаза, передразнивала позы и голоса тех лиц, о которых говорила и переливала от самых высоких нот до того странного баса, которым говорят старые бабы на рынке. Всё это очень шло к легкомысленному выражению ее лица, почти без бровей, с голубыми навыкате глазами.

Maman никогда не могла сразу рассказать, как она познакомилась с Nicolas: поток собственных слов и посторонних представлений постоянно увлекал ее в сторону; но если случайно возвращалась к нему, то делала снова два-три дополнительных замечания, и наконец из множества фраз обрисовывался яркий образ сорокалетнего красавца с прекрасной талией, интересной бледностью на лице, благородством на лбу, с роскошными белокурыми бакенбардами.

Nicolas остановился у двери. Он во фраке, с каким-то иностранным значком в петлице. Вера Михайловна сама подошла к нему и сказала:

— Извините, любезный граф… Позвольте мне, на правах старухи… Уж действительно, я говорю, гора с горой не сходится… Я вас, кажется, видела в Париже?

Он не был в Париже, и в Биаррице не был, и его брат не был, потому что у него нет брата; но все-таки дело было сделано: они познакомились. Он с таким тактом… Тут проходила Сонечка.

— Сонечка! — говорю…

Чудные, сладкие минуты! Здесь, на террасе, Софья Петровна переживала их в сотый раз. Тогда она, можно сказать, ни о чем не думала, поступала и говорила по вдохновению, но всё налаживалось как-то само собою и как нельзя лучше. Она танцевала с ним третью кадриль и потом, совершенно случайно, встретилась в прохладной и уединенной боковой комнате, куда отправилась отдохнуть.