Эпоха добродетелей. После советской морали

Мы уже отметили, что советский проект был проектом возвышения человека посредством культуры. По словам М. Кантора, он исходил из того, что «исторически сложилось так, что бедные — бедны, а богатые — богаты, но с этим надо покончить. Надо покарать богатых, а бедных приучить к мысли, что их бедность заменят не желанным достатком, а высоким досугом»[55]. Советская культура начиналась с обещания дать народу нечто вроде нового неба и новой земли, о чем свидетельствовали многочисленные художественные эксперименты, заявления о сбрасывании Пушкина с корабля современности с намерением дать народу кое-что получше и повыше.

Но со временем и эксперименты в духе Пролеткульта сменились более реалистичной стратегией овладения всем ценным для дела коммунизма культурным наследием человечества: «Рассуждения Ленина и Троцкого о мировой революции, оправдывавшие геростратовские умонастроения культурной элиты 1920-х годов, в середине 1930-х выглядели уже анахронизмом <…>. В литературе и искусстве середины 1930-х годов футурологические утопии уравновешиваются, а постепенно и вытесняются исторической ретроспекцией, призванной представить настоящее закономерным итогом предшествующей истории, всем своим ходом „диалектически“ подготовившей благоденствие сталинского правления»[56]. В тех случаях, когда большевики стремились сформулировать позитивные представления о собственно социалистическом образе жизни, они также нередко были вынуждены пересматривать свои радикальные взгляды, как это было, к примеру, в вопросе о семье. Какими бы прекраснодушными и передовыми ни казались проекты преодоления угнетения женщины, подобные тем, какие выдвигала в 1920-х годах А. Коллонтай, их не позволял реализовать экономический базис. Как метко замечает Ф. Навай, они предполагали «социальную и экономическую инфраструктуру, хотя и обещанную, но еще не реализованную»[57]. И, добавим, существенно иную мораль. Волей-неволей пришлось остановиться на компромиссном варианте между «буржуазной» семьей как эгоистически замкнутой ячейкой общества и моногамным и эгалитарно устроенным союзом сознательных строителей социализма. Наверное, самым ярким свидетельством намерения радикально перестроить сами основания человеческого общежития были эксперименты со школьным образованием. Большевики отменили экзамены, уроки, задания на дом, латынь, ученическую форму, организовав школу на началах самоуправления, решительно отвергнув старые методы обучения и обратившись к наиболее современным педагогическим теориям. Реформаторы исходили из того, что государство отмирает и школа, по крайней мере в ее прежнем виде, должна исчезнуть вслед за ним, стать местом игры, клубом! Однако в конце 1920-х годов обнаружилось, что государство не собирается отмирать. В школу возвратились традиционные классы, уроки, расписание, «стабильные» учебные планы и «стабильные учебники» и т. д.[58] Возвращение старых практик означало, что новый человек, которого хотели воспитать, во многих отношениях оказывался не таким уж новым.

Тем не менее этому «новому человеку» требовалось предложить четкие нравственные ориентиры на обоих ярусах моральной пирамиды большого общества. И если с верхним ярусом особых проблем (по крайней мере, на первый взгляд) не возникало, то не так обстояло дело со вторым — с приемлемой для строительства социализма этикой добродетели. Социалистический образ жизни, вообще дело строительства социализма не представлялись возможными без прочного основания добродетелей. Вопрос заключался в том, каких именно?

Ответ на этот вопрос был обусловлен потребностями сегодняшнего дня. Последние, в свою очередь, определялись необходимостью достижения уровня культурности и цивилизованности, достаточного для построения самого передового общественного строя. Собственно, и саму русскую революцию можно было осмыслить как «борьбу, которая хоть какие-либо шансы открывала ему (народу. — Л. Ф.) на завоевание для себя не совсем обычных условий для дальнейшего роста цивилизации»[59]. Следовало проделать огромную работу по окультуриванию хотя бы в «буржуазном» смысле огромных масс населения, находящегося в плену «полуазиатской бескультурности». В. Ленин саркастически писал по этому поводу: «В то время как мы болтали о пролетарской культуре и о соотношении ее с буржуазной культурой, факты преподносят нам цифры, показывающие, что даже и с буржуазной культурой дела обстоят у нас очень слабо. <…> Это служит грозным предостережением и упреком по адресу тех, кто витал и витает в эмпиреях „пролетарской культуры“. Это показывает, сколько еще настоятельной черновой работы предстоит нам сделать, чтобы достигнуть уровня обыкновенного цивилизованного государства Западной Европы. Это показывает далее, какая уйма работы предстоит нам теперь для того, чтобы на почве наших пролетарских завоеваний достигнуть действительно сколько-нибудь культурного уровня»[60].