Эпоха добродетелей. После советской морали

В целом же популярность учения Гумилева о пассионарности объясняется его востребованностью в условиях обвала советской моральной пирамиды. Когда не осталось ничего, кроме этики добродетели, та обнаружила свои релятивизм и всеядность, что многим доставляло моральный дискомфорт. Смысл и цель, которые ранее давал идеологический ярус советской моральной пирамиды, для тех, кто в них нуждался, мог быть отчасти заменен всякого рода эзотерическими учениями, встраиванием в сетевой маркетинг, стратегиями личного самосовершенствования и достижения «успеха», самореализации, развития «силы» и т. д. Некоторые из них переплетались с политикой, идеологией — особенно всякого рода эзотерика, на которую нередко опирались адепты праворадикальных учений. Все это создавало весьма специфическую атмосферу 1990-х годов, когда крушение советской моральной пирамиды и обнуление признанных обществом жизненных целей породило, с одной стороны, ощущение возможности всего что угодно, а с другой — массовую восприимчивость к каким угодно мировоззренческим конструктам, лишь бы они давали новую цель и новые ценности. В этом смысле околонаучное и полуэзотерическое учение Гумилева о пассионарности было одним из проявлений позднесоветского «научного» и «рационалистического» сознания (с весьма серьезными оговорками, если мы вспомним, с какой охотой и интересом массовый советский читатель увлекался всяческой паранаукой). Учение о позитивной исторической роли пассионарности, как и философия истории, отчасти смогло заменить утраченный ярус универсальных ценностей — тем, что хотя бы придавало всемирно-исторический смысл происходящему в России. Гумилев импонировал нашим современникам эпохи морального перелома уже тем, что более всего от изучения истории хотел смысла: «Я хочу понять, как и почему все это произошло?»

Для тех же, кто не нуждался в высоких смыслах, универсальных ценностях, да и в «большом обществе», его учение просто оправдывало их отсутствие объективными обстоятельствами. Но к концу 1990-х годов такая ситуация все менее удовлетворяла как «низы», так и «верхи», что в общем-то и предопределило закат популярности идей Гумилева. «Пассионарность» уже не сильно утешала, хотелось пожить спокойно и предсказуемо. По мере становления «стабильности» и укрепления вертикали власти разгулявшуюся этику добродетели стали вновь пытаться поставить на служебное место, предлагая в качестве высшей инстанции то национальную идею, то православие, то патриотизм.

ВРЕМЯ ГЕРОЕВ

Мы уже говорили о том, что многие из позднесоветских моральных установок оказались не способны предотвратить моральный коллапс 1990-х годов и даже отчасти оказались комплементарны «великой криминальной революции» и авантюристическому капитализму, который сформировался тогда же. Но такого рода комплементарность не означала, что подавляющее большинство позднесоветских людей радостно ринулись в авантюрное предпринимательство и криминальные структуры. «Героическая этика» поздних советских романтиков, равно как и квазиаристократическая этика «дворян из барака», в известных изводах были подчеркнуто антимещанскими и антимеркантильными, с отношением к деньгам как грязи; поэтому они не могли сделать своих агентов экономически успешными. В данном случае комплементарность, во-первых, означала не более чем наличие такой степени понимания и толерантности к всякого рода авантюрно-капиталистическим практикам, которая сделала их распространенными, терпимыми и даже оправдываемыми с помощью рационализаций вроде упомянутой выше отсылки к концепту пассионарности. Во-вторых, тут мы имеем дело с необходимым для самооправдания массовым представлением «неудачников» о себе как о «рыцарях», людях чести, верности слову, героях, а не торгашах и политиках. Такого рода представления характерны в целом для тех слоев буржуазного общества, которые, в силу разных причин, не могут или не хотят ассоциировать себя с «духом капитализма». Тем не менее они неоднократно оказывались востребованы национальными капитализмами на определенной стадии их развития, когда для экспансии и защиты требуется воспитание социальных низов в почти что рыцарском духе. Формирование сходных умонастроений — отчасти как моральной компенсации экономической неуспешности, отчасти как следствие указанной выше объективной потребности всякого национального капитализма — отразилось в художественной литературе 1990-х годов[245].

Тем не менее, хотя, так сказать, наступило «время героев», в литературе, как и в реальности, оно было окрашено в мрачные тона, а герои вызывали нередко смешанные чувства.