Эпоха Корнея Чуковского

Но в особенности, кажется, любили подсудимые. В книге приводится, по крайней мере, случай, когда супруги N., сосланные в Сибирь после блестящей речи прокурора Кони, сохранили о добром прокуроре самую трогательную память. Они переписывались с ним, советовались о своих делах, беспокоились об его здоровье и до самой смерти питали к нему искреннюю симпатию и дружбу.

Имеется в книге и такой случай.

Некая взбалмошная дама, приговоренная к тюрьме, ни за что не хотела отбывать наказание. Со слезами на глазах и чуть не в истерике она вбежала в прокурорский кабинет Кони и стала кричать:

— Я не могу, я не могу подчиняться этому душегубству. Ни за что не сяду, ни за что!

А. Ф. Кони сразу понял, с кем он имеет дело, и начал ласково, дружески успокаивать и уговаривать даму. Постепенно дама успокоилась, смягчилась, а затем между ними произошел такой разговор:

„— Не могу я, голубчик прокурор, — воскликнула она, неожиданно положив мне руку на плечо, — право, не могу, голубчик!

— А вы попробуйте, сядьте (в тюрьму)… Это не так уж ужасно, да и неизбежно притом, — сказал я, в свою очередь, кладя ей руку на плечо, — решитесь-ка. Знаете, как принимают неприятное лекарство: горько, противно, а выпить все-таки надо… Сядьте, голубушка!

— Так вы думаете, надо сесть? — сказала она упавшим голосом, вытирая слезы, и потом решительно прибавила:

— Ну, хорошо! Только для вас!“

Как видите, это такая идиллия, от которой делается сладко во рту и которая невольно вызывает улыбку:

— Не прокурор, а серафим, слетевший с неба, чтобы отвести в тюрьму капризную даму».

Совершенно ясно, что все эти замечания вовсе не доказывают отрицательного отношения к книге Кони.

— Я искренно считаю книгу не только интересной, но и прямо прекрасной, — говорит А. Яблоновский, — но ни уважение к книге, ни сознание заслуг Кони не изменяют — и не могут изменить! — сущности указания на «червячка», который «мешает»:

«В особенности он мешает в тех случаях, когда А. Ф. Кони говорит о рыцарском призвании прокурора, как „говорящего судьи“. Послушать его, так выше и благороднее прокурорского призвания ничего и быть не может.

Я, конечно, не спорю. В качестве прокурора А. Ф. Кони сделал много, очень много добра, и если бы министром юстиции был у нас человек типа Кони, то он смыл бы с лица матери-родины и кровь, и кровавые слезы.

Но — воля ваша — не могу вместить точку зрения автора на гг. прокуроров.

По мне, и теперь, и в 60-х годах, прокурор был все-таки прокурором, а не ангелом и не рыцарем без страха и упрека. И могу сказать даже больше: я думаю, что и Кони не был рыцарем. Он только хотел быть, но не был и не мог быть.

Правда, Кони с искренним благоговением говорит о судебных уставах: для него это светлый праздник русского правосудия, это поэзия его молодости, его силы веры в закон и законность. Но если говорить откровенно, то ведь и в его время на прокурорах лежала та черная работа, какую они несут и сейчас.

Доносы и в 60-х годах посылались прокурорам.

Скопцов „свидетельствовали“ прокуроры.

Дела о преследовании печати посылали прокурорам.

Сыщики Аслановы помогали прокурорам.

Я не сомневаюсь (ни единой минуты не сомневаюсь), что прокурор Кони всю эту работу исполнял в безукоризненных белых перчатках, и что законность, порядочность и гуманность были соблюдены при этом в полной мере.

Но я все-таки не понимаю и не вижу причины, почему о деятельности первых на Руси прокуроров следует говорить „молитвенно“, с умилением?

Не понимаю в особенности потому, что и самый лучший прокурор, в борьбе с преступностью, располагал все теми же старыми, испытанными средствами.

— В левой руке Асланов, в правой руке вонючая, гнусная, развратная тюрьма.

Это начало и конец, альфа и омега той борьбы с преступником, которую ведет не только наш уголовный суд, но и все суды мира.

Но если так, то где же основания для того, чтобы слагать стихи в честь первых прокуроров?

А между тем, общий вывод, какой можно сделать из книги Кони, укладывается в простую формулу:

— Если хочешь быть красивым, поступай в прокуроры. Правда, Кони говорит о прежних прокурорах, которые от нынешних отличаются, как небо от земли.

Но ведь скопцов-то и прежде „свидетельствовали“?

Но ведь молодых людей, читающих „вредные“ книги, и прежде судили?

Думается, поэтому, что рыцарский шлем надо снять с головы прокурора (в том числе и с первого прокурора) и предложить ему установленного образца фуражку с кокардой.

Так будет вернее».

Но пожелавший взять на себя обязанность присяжного хвалителя г. К. Чуковский, — ни за что не согласен на фуражку установленного образца. Ему нужен именно шлем, и ничего меньше.

И в погоне за «шлемом», — К. Чуковский превозносит до небес не только общественные заслуги А. Ф. Кони, — но, что неожиданнее всего — еще и его беллетристический талант:

«… Для меня, литератора, Кони дороже и ближе всего как писатель, поэт, мастер меткого, проникновенного слова.

… Только теперь мы увидели, какого большого художника таил в себе всю жизнь этот деятель.