Эпоха Корнея Чуковского

Впрочем, не только таким сказочным способом выполняет Чуковский желания детей — иногда он просто дает им возможность повозиться, пошуметь, подраться, покричать. Что такое знаменитая «Путаница», как не массовая детская игра, в которой приятно после каждого куплета мурлыкать, мяукать, квакать, крякать, хрюкать? Всякий, кто был на костре у Чуковского, мог убедиться в этом, слыша, как весело это проделывают дети (и даже сам вторя им). А «добропорядочный» заинька, который «был паинька и зверюшек непослушных уговаривал»:

Кому велено чирикать —
Не мурлыкайте!
Кому велено мурлыкать —
Не чирикайте! —

оказывается, просто безголосый и не умеет даже по-своему заявить о себе, где же ему отважиться на веселое озорство!

Повсюду в сказках Чуковского мы находим элементы сатиры. Разве не сатиричен, например, приезд Гиппопотама, высокого начальства, в дом Крокодила?

Вдруг забили барабаны.
Прибежали обезьяны:
— Трам-там-там! трам-там-там!
Едет к вам Гиппопотам.
— К нам —
Гиппопотам?!
— Сам —
Гиппопотам?!
— Там
Гиппопотам?! —
Ах, какое поднялось рычанье
Верещанье, и блеянье, и мычанье:
— Шутка ли, ведь сам Гиппопотам
Жаловать сюда изволил к нам! —
Крокодилица скорее убежала
И Кокошу и Тотошу причесала
А взволнованный, дрожащий Крокодил
От волнения салфетку проглотил.
… А змеи
Лакеи
Надели ливреи,
Шуршат по аллее. Спешат поскорее
Желанного гостя встречать!

Перед нами выразительная сатирическая картина: приезд именитого гостя.

Особенно изобилует такими картинами «Крокодил». Он весь звучит как пародия, которую трудно расшифровать даже взрослому, не говоря уж о детях. Кстати сказать, вдохновенный монолог Крокодила (когда он рассказывает о Зоологическом саде, где томятся в клетках звери), ритмически пародирующий лермонтовского «Мцыри», кажется мне каким-то нарушением художественной меры и стиля. Здесь сам ритм местами как бы перебарывает смешное содержание всей «поэмы», — и вдруг строки пародии начинают звучать всерьез и совсем невесело:

Там слон — забава для детей.
Игрушка глупых малышей.
Там человечья мелюзга
Оленю теребит рога
И буйволу щекочет нос,
Как будто буйвол — это пес.

Но эта некоторая «двусмысленность» относится только к раннему периоду работы Чуковского, когда он еще искал новых путей и вырабатывал для себя свою поэтику, изложенную после в остроумных «двенадцати заповедях» детским писателям (кстати сказать, до сих пор никем не опровергнутых и могущих быть «пособием» как для поэтов, желающих писать для детей, так и для взрослых, желающих научиться воспитывать детей). Педагогов иногда смущает «устарелость» сказочного инвентаря и словаря в книжках Чуковского, например:

Пошла Муха на базар
И купила самовар:
Приходите, тараканы,
Я вас чаем угощу!..
Нынче Муха-Цокотуха
Именинница!

— Не наш быт, — говорят опасливые воспитатели. — даже умывальники такого типа, как Мойдодыр, нынче вышли из обихода.

— Ну и что же? — спросим мы.

В самой прекрасной сказке нашей литературы, в пушкинской «Сказке о рыбаке и рыбке», в руках у старика — невод, корыто у старухи деревянное, старуха становится «дворянкой» и даже «царицей» — профессии, незнакомые нашим нынешним детям, — что из того? «Сказка — ложь, да в ней намек, добрым молодцам урок».

Приметы времени, страны, быта видны во всякой сказке, они придают ей правдоподобие и своеобразный колорит, а сама сказка, ее заветные образы, ее скрытая мысль, ее мудрость побеждают время и пространство и продолжают всюду и всегда жить и учить и радовать людей.

И, право, гораздо важнее в «Мухе-Цокотухе» не тот именинный традиционный антураж, который так замысловато разукрашен и подчеркнут художником в книге Чуковского, но сатирическое изображение трусости гостей, и не подумавших защитить именинницу:

А кузнечик, а кузнечик,
Ну совсем как человечек,
Скок, скок, скок, скок
За кусток,
Под мосток
И молчок!

А ведь это не забудется, это так написано, что запомнится.