Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

Немецкий национал-социализм и советский коммунизм при всех их различиях сближало убеждение, что граждане обязаны придерживаться единственно “верного учения”, которое формулирует и навязывает “сверху” политико-идеологическая власть. И потому двусмысленное и подозрительное отношение к науке, которое в двадцатом веке ощущалось во многих странах, в Советском Союзе и нацистской Германии нашло вполне официальное выражение. В этом их отличие от тех государств, где власти занимали позицию агностиков в отношении личных убеждений своих граждан, чему они научились во время богатого кризисами девятнадцатого века. Появление на политической арене “светских ортодоксальных режимов” (как мы уже видели в главах 4 и 13) стало побочным продуктом “эпохи катастроф”, и просуществовали они недолго. Как бы то ни было, попытки надеть на науку смирительную рубашку идеологии оказались малопродуктивными там, где они всерьез предпринимались (как в советской биологии), и смешными там, где науке было позволено развиваться самостоятельно (как в советской и немецкой физике), а первенство идеологии просто декларировалось[198]. В результате в конце двадцатого века официально контролировали науку только государства, исповедующие религиозный фундаментализм. Однако остальное человечество не утратило своего недоверия к науке. Это произошло в том числе потому, что научные открытия становились все более невероятными и абстрактными. И все‐таки страх перед возможными практическими следствиями научных открытий появился не раньше второй половины двадцатого века.

Естественно, ученые лучше и раньше других осознали, чем чреваты практические следствия их открытий. После первого испытания атомного оружия в 1945 году некоторые из них обратились к властям с предупреждением об опасности той разрушительной силы, которая теперь находится в распоряжении человечества. Но сама мысль о том, что научные открытия в будущем могут стать причиной глобальных катастроф, зародилась не раньше второй половины двадцатого века. Первая волна страха – это ужас перед ядерной войной между сверхдержавами, не исчезавший на всем протяжении “холодной войны”. Более позднюю и мощную волну породил экономический кризис, начавшийся в 1970‐е годы. Однако в “эпоху катастроф”, вероятно из‐за значительного снижения темпов экономического роста во всем мире, научный мир не слишком опасался последствий человеческого вмешательства в природу или, в худшем случае, неспособности природы адаптироваться к пагубным последствиям человеческой деятельности[199]. При этом сами ученые теперь находились в некотором недоумении перед собственными теориями и открытиями.

II

Примерно в середине “века империи” происходит размежевание между теоретическими научными открытиями и реальностью, основанной на чувственном опыте. Точно так же прерывается связь между наукой и тем особым видом логики (своеобразным способом мышления), который основан на здравом смысле. Эти два разрыва преемственности взаимно обусловили друг друга. Теперь прогрессом естественных наук руководили скорее теоретики, пишущие уравнения (т. е. математические предложения) на бумаге, а не экспериментаторы в лабораториях. В двадцатом веке именно теоретики указывали практикам, что тем следует искать и находить в свете теоретических построений. И потому двадцатый век можно с полным правом назвать веком математики. Единственным исключением из этого правила являлась молекулярная биология, в которой, как сообщают специалисты, теории пока еще очень мало. Но наблюдение и опыт все же не отошли на второй план.

Наоборот, благодаря появлению новых приборов и научных методов в двадцатом веке технологии претерпели наиболее революционные изменения после семнадцатого века. Многие изобретатели даже удостоились Нобелевской премии, что является доказательством высшего научного признания[200]. Приведем только один пример. Электронный микроскоп (1937) и радиотелескоп (1957) позволили преодолеть ограниченность простого оптического увеличения. В результате стало возможным более глубокое изучение молекул, атомов и удаленных галактик. Автоматизация лабораторной рутины и появление все более сложных лабораторных расчетов, в частности при помощи компьютеров, значительно увеличили возможности экспериментаторов и создающих модели теоретиков. В результате в некоторых областях знания, в частности в астрономии, появились открытия, иногда даже случайные, которые в свою очередь породили инновационные теории. Вся современная космология зиждется на следствиях двух таких открытий: наблюдение Хаббла о расширении вселенной, основанное на спектральном анализе галактик (1929); и открытие в 1965 году микроволнового фонового излучения (радиошума) Пензиасом и Вильсоном. И хотя научные открытия – результат согласованной работы теоретиков и практиков, в “коротком двадцатом веке” ведущая роль принадлежала именно теоретикам.