Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

Противники науки, относившиеся к ней со страхом и подозрением, выдвигали четыре основных аргумента: наука слишком сложна для понимания; ее практические и моральные следствия непредсказуемы и, возможно, гибельны; наука подчеркивает беспомощность человека; она подрывает авторитет власти в обществе. Кроме того, наука опасна по самой своей природе, поскольку вмешивается в естественный порядок вещей. Первые два аргумента выдвигались как учеными, так и обычными людьми; последние два исходят главным образом от обывателей. Обычные люди боролись с ощущением собственного бессилия, выискивая необъяснимые с точки зрения современной науки феномены. Как сказал Гамлет, “много в мире есть того, что вашей философии не снилось”[195]. Обычные люди принципиально отказывались признавать, что эти феномены когда‐нибудь будут объяснены официальной наукой, и верили в необъяснимое в основном из‐за его абсурдности. Ведь в непредсказуемом и не подлежащем познанию мире все кажутся одинаково беспомощными. Чем значительнее прогресс науки, тем пронзительнее тоска по всему необъяснимому. После Второй мировой войны (кульминацией которой стало испытание атомной бомбы) американцы (1947), а затем и перенимавшие их культурную моду англичане начали отмечать многочисленные появления “неопознанных летающих объектов”, попросту вдохновляясь фантастической литературой. НЛО якобы принадлежали внеземным цивилизациям, отличным от нашей и превосходящим ее. Самые настойчивые наблюдатели видели существ странной формы, выходящих из “летающих тарелок”, а одному или двум землянам даже посчастливилось в летающих тарелках прокатиться. Появление НЛО отмечалось по всему миру, но дистрибутивная карта приземлений инопланетян выявила бы явное предпочтение, оказываемое Соединенным Штатам и Великобритании. Скептицизм в отношении существования НЛО объяснялся завистью недалеких ученых, неспособных разобраться в феноменах, превосходящих их ограниченные способности, или даже заговором тех, кто специально держит обычных людей в интеллектуальном рабстве, скрывая от них высшую мудрость.

Это не было обычной верой в магию и чудеса, характерной для традиционных обществ, где сверхъестественное вмешательство – органичная часть не вполне контролируемой реальности, которая вызывает гораздо меньше энтузиазма, чем появление в небе аэроплана или опыт разговора по телефону. Не было это и проявлением вечной зачарованности человека всем чудовищным, странным и волшебным, о которой с начала книгопечатания свидетельствует популярная литература – от старинных пространных гравюр на дереве до современных журналов с магическими историями на кассах супермаркетов. Это было неприятие всех правил и притязаний науки, порой осознанное, как в случае яростного бунта маргинальных активистских групп против добавления в питьевую воду фтора (центром протеста также оказались США; обнаружилось, что при добавлении в воду этого элемента значительно сокращается заболеваемость кариесом). Ожесточенная борьба велась не только во имя свободы выбора, но и – со стороны наиболее радикальных групп – против якобы существовавшего гнусного замысла нанести вред здоровью людей посредством обязательной интоксикации. Эту реакцию, в которой неприятие науки как таковой слилось со страхом перед ее практическими последствиями, ярко воплотил Стэнли Кубрик в своем фильме “Доктор Стрейнджлав” (1964).

Росту страха перед наукой способствовала и свойственная американской культуре болезненная мнительность. Ведь повседневная жизнь теперь была заполнена продуктами современных технологий (включая медицинские) с присущим им риском. Благодаря необъяснимой страсти американцев разрешать все разногласия в судебном порядке, мы имеем возможность ознакомиться с этими страхами более подробно (Huber, 1990, р. 97–118). Приведет ли использование спермицидной мази к патологии развития плода? Опасны ли линии электропередач для здоровья живущих по соседству людей? Пропасть между экспертами, опиравшимися в своих суждениях на некоторые критерии, и обычными людьми, у которых были только страх и надежда, ширилась: эксперты могли рассудить, что незначительный риск – вполне приемлемая плата за значительные преимущества, а обычные люди по вполне понятным причинам стремились к нулевому риску (по крайней мере, в теории)[196].

Все это был страх перед неизвестной угрозой, исходящей от науки, и присущий людям, которые твердо знали лишь, что живут под ее властью. Сила этого страха и его направленность различались в зависимости от взглядов человека на природу и общество (Fischhof et al., 1978, p. 127–152)[197].