Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

Однако большинство ученых не испытывали ни малейшего уныния. Они бы вполне согласились с Резерфордом, заявившим в 1923 году Британской ассоциации содействия развитию науки: “Мы живем в героическую эпоху физики” (Howarth, 1978, р. 92). Каждый номер научного журнала, каждый коллоквиум – а большинство ученых все еще совмещали сотрудничество и соперничество – приносили новые, увлекательные и глубокие результаты. Научное сообщество все еще оставалось достаточно небольшим (и особенно небольшим было число ученых, работавших в таких передовых областях, как ядерная физика и кристаллография), так что почти все молодые исследователи надеялись совершить фундаментальные открытия. Ученым завидовали. Несомненно, те из нас, кто учился в Кембридже, откуда вышло больше тридцати британских лауреатов Нобелевской премии первой половины двадцатого века (а это и была британская наука того времени), прекрасно знали, что бы мы стали изучать, если бы лучше разбирались в математике.

Естественные науки вполне обоснованно ожидали от будущего только дальнейших триумфов и интеллектуальных прорывов, а потому мирились с фрагментарностью, несовершенством и неточностью сегодняшних теорий. Ученые считали все это временным явлением. И правда, стоило ли страшиться будущего исследователям, ставшим лауреатами Нобелевской премии в двадцать с небольшим лет?[203] Но с другой стороны, могли ли эти мужчины (и редкие женщины), своей работой утверждавшие ценность пошатнувшейся идеи прогресса, оставаться равнодушными к эпохе кризисов и катастроф, в которую они жили?

Они, конечно же, не остались в стороне. Благодаря этому “эпоха катастроф” стала одним из редких периодов политизации ученых. И это произошло не только потому, что массовая эмиграция европейских ученых нежелательной расы или убеждений продемонстрировала: неприкосновенность ученым уже не гарантирована. Как бы то ни было, типичный британский ученый 1930‐х годов состоял в левой кембриджской “Антивоенной группе” ученых и укреплялся в своих убеждениях, глядя на то, как открыто симпатизируют радикализму его старшие коллеги, от членов Королевского научного общества до лауреатов Нобелевской премии: Бернала (кристаллография), Холдейна (генетика), Нидэма (химическая эмбриология)[204], Блэкетта (физика), Дирака (физика) и математика Г. X. Харди, считавшего, что двадцатый век знает только двух великих людей, сопоставимых с его любимым австралийским игроком в крикет Доном Брэдменом, – Ленина и Эйнштейна. Типичного американского ученого 1930‐х годов во время “холодной войны” нередко ждали неприятности политического характера за его довоенный (и не только) радикализм. Пример тому – Роберт Оппенгеймер (1904–1967), главный создатель атомной бомбы, или химик Лайнус Полинг (1901–1994), лауреат двух Нобелевских премий, за достижения в химии и в борьбе за мир, а также Ленинской премии. Как правило, типичный французский ученый 1930‐х годов симпатизировал Народному фронту и активно поддерживал движение Сопротивления во время Второй мировой войны, что делали очень немногие французы. Типичный ученый-беженец из Центральной Европы враждебно относился к фашизму при всем своем равнодушии к подобным вопросам. Ученые, оставшиеся или не сумевшие покинуть фашистские государства или СССР, конечно же, не остались в стороне от политики своих стран, хотя бы потому, что политика им навязывалась, как приветствие “хайль Гитлер” в Германии. Великий физик Макс фон Лауэ (1897–1960) нашел способ не отдавать салют – выходя из дома, он всегда нес что‐то в обеих руках. В отличие от гуманитарных или общественных наук, такая политизация была нетипична для естественных наук. Предмет исследования естественных наук не требует (за исключением некоторых разделов биологии) и не предполагает никакой мировоззренческой позиции в отношении человека, хотя часто предполагает определенную позицию в отношении существования Бога.