Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

Ученые охладели к политике после Второй мировой войны. К началу 1950‐х годов радикализм практически исчез из научных лабораторий. Для ученых Запада уже не было тайной, что советским научным сотрудникам в обязательном порядке навязывались некоторые странные и безосновательные представления. Даже самые верные приверженцы коммунизма не сумели переварить теории Лысенко. Многие западные ученые постепенно понимали, что режимы советского типа не являются привлекательными ни с материальной, ни с моральной точки зрения. При этом, несмотря на мощную пропаганду, “холодная война” между Западом и советским блоком не разожгла даже отдаленного подобия тех политических страстей, которые бушевали в ученой среде в эпоху борьбы с фашизмом. Причиной тому стала прежде всего традиционная близость либерального и марксистского рационализма. К тому же СССР в отличие от нацистской Германии никогда не казался Западу серьезной угрозой – даже если считалось, что он стремится завоевать Запад (на этот счет, впрочем, существовали серьезные сомнения). Большинство западных ученых считали СССР, страны советского блока и коммунистический Китай скорее дурными государствами (а ученых этих стран – достойными сожаления), чем империями зла, жаждущими крестового похода на Запад.

Научные сотрудники развитых стран Запада какое‐то время оставались равнодушными к политике. Они наслаждались своими интеллектуальными победами, а также значительными средствами, которые теперь выделялись на науку. К тому же щедрая финансовая поддержка со стороны правительств и крупных корпораций воспитала ученых нового типа. Они не задавались вопросом о целях своих спонсоров и не задумывались о возможных последствиях более широкого применения полученных результатов – в частности, для военных нужд. В крайнем случае занятые в подобных проектах ученые выступали против запрета на опубликование результатов своих исследований. Большая часть огромной армии кандидатов наук, работающих в НАСА (Национальном управлении по аэронавтике и исследованию космического пространства), учрежденном в 1958 году с целью соперничества с СССР, интересовалась целями своей деятельности не больше, чем любая другая армия. В конце 1940‐х годов многие ученые все еще мучительно сомневались, стоит ли работать в госучреждениях, чья специализация – биологические и химические исследования в военных целях[206]. Но нет свидетельств того, что в последующем подобные учреждения сталкивались с проблемами при наборе персонала.

Во второй половине двадцатого века наука оказалась более политизированной именно в странах советской сферы влияния. Неслучайно крупнейшим советским (и международным) глашатаем диссидентства стал Андрей Сахаров (1921–1989) – физик, один из создателей водородной бомбы. Советские ученые par excellence принадлежали к новому, большому, образованному и технически грамотному среднему классу. Появление этого класса можно считать крупнейшим достижением советской системы – и этот класс очень хорошо понимал всю ее слабость и ограниченность. Советский Союз больше нуждался в советских ученых, чем Запад – в западных. Только силами научных сотрудников отсталая советская экономика – между прочим, в качестве сверхдержавы – противостояла мощи США. Благодаря работе ученых Советскому Союзу удалось на какое‐то время обогнать Запад в такой высокотехничной области, как космические исследования. В результате СССР запустил первый искусственный спутник Земли (Д957), осуществил первый пилотируемый полет мужчины и женщины в космос (1961, 1963) и первый выход человека в открытый космос. Вполне естественно, что советские ученые, сконцентрированные в научно-исследовательских институтах или специальных “научных городках”, умные и сплоченные, получившие после смерти Сталина некоторую свободу, критично относились к советской системе, в рамках которой, впрочем, социальный статус ученого был выше, чем у представителя любой другой профессии.

IV