Эпоха надзорного капитализма. Битва за человеческое будущее на новых рубежах власти

Когда всего два года спустя, в 1767 году, были приняты законы Тауншенда, на этот раз вводившие налоги на ряд импортируемых товаров, новая волна возмущения мобилизовала людей в каждой колонии. Детальные антиимпортные соглашения превратили жертву со стороны потребителей в линию политического сопротивления. Общий опыт нарушенных ожиданий не зависел от региональных, религиозных и культурных различий, обеспечив новую основу для социальной солидарности[1263]. К 1770 году законы Тауншенда также были отменены, и снова казалось, что полномасштабного восстания удастся избежать.

Чайный закон 1773 года вверг колонии в новую фазу сопротивления, которая сместила политический акцент с бойкота импорта, который зависел от дисциплины торговцев, на бойкот потребления, который требовал участия всех людей в рамках уникальной солидарности в их общем статусе как «покупателей». Именно в этом контексте Сэмюэль Адамс провозгласил, что дело свободы «зависит от способности американского народа освободиться от „британских безделушек“»[1264].

Британские товары стали настолько ярко символизировать зависимость и угнетение, что, когда жители крошечного бедного городка Гарвард, штат Массачусетс, собрались, чтобы обсудить прибытие в Бостонскую гавань торговых судов, загруженных сундуками с чаем, они сочли это «вопросом не менее интересным и важным, если рассматривать все его последствия не только для этого города и провинции, но для Америки в целом и для грядущих веков и поколений, чем любой другой вопрос, когда-либо обсуждавшийся в этом городе»[1265].

Год спустя, в 1774 году, в Филадельфии собрался Первый континентальный конгресс, который принял «грандиозную схему» отмены торговли с Англией. «Это было плодом блестяще оригинальной стратегии потребительского сопротивления политическому угнетению, – пишет Брин, – стратегии, которая предлагала американцам взглянуть на себя как на американцев еще до того, как они начали питать мысли о независимости»[1266].

В Великобритании начала XIX века, как показали Дарон Аджемоглу и Джеймс А. Робинсон, развитие демократии было неразрывно связано с зависимостью промышленного капитализма от «масс» и вклада последних в процветание, обусловленного новой организацией производства[1267]. Рост массового производства и связанной с ним наемной рабочей силы дал британским рабочим экономическую власть и привел к растущему пониманию их политической власти и легитимности. Это породило новое чувство взаимозависимости между простыми людьми и элитами.

Аджемоглу и Робинсон приходят к выводу, что «динамическая положительная обратная связь» между «инклюзивными экономическими институтами» (то есть промышленными фирмами, практикующими взаимность со своими работниками) и политическими институтами имела решающее значение для крупных ненасильственных демократических реформ в Великобритании. Инклюзивные экономические институты, утверждают они, «выравнивают игровое поле», особенно когда речь идет о борьбе за власть, что делает для элит более трудным «усмирить массу недовольных граждан силой», вместо того чтобы пойти им на уступки. Взаимность в сфере занятости порождала и поддерживала взаимность в политике:

Подавление народного протеста и борьба с инклюзивными политическими институтами могли разрушить <…> [экономические] приобретения, и если бы правящие круги противились дальнейшему развитию демократии, они сами могли бы вследствие этого разрушения потерять собственное благосостояние[1268].

В противоположность прагматическим уступкам ранних британских промышленных капиталистов крайняя структурная независимость надзорных капиталистов от человека порождает эксклюзивность вместо инклюзивности и закладывает основу для уникального подхода, который мы назвали радикальным безразличием.

III. Новый коллективизм и виртуозы радикального безразличия

Накопление свободы и знания в сочетании с отсутствием органической взаимности с людьми формирует третью необычную черту надзорного капитализма – коллективистскую ориентацию, которая, расходясь с давними ценностями рыночного капитализма и рыночной демократии, также резко отклоняется от неолиберального мировоззрения, стоявшего у истоков надзорного капитализма. Ради собственного коммерческого успеха надзорный капитализм направляет нас к коллективу улья. Этот приватизированный инструментарный общественный строй представляет собой новую форму коллективизма, при которой рынок, а не государство концентрирует в своей сфере и знание, и свободу.