Эпоха нервозности. Германия от Бисмарка до Гитлера

О «нервных» чертах Бисмарка знали еще на рубеже веков, тем более что он и сам недвусмысленно указал на это в своих мемуарах. Для историка и публициста Генриха Фридъюнга Бисмарк был «самым гордым и самым раздражительным человеком». Один английский почитатель канцлера в 1912 году упоминает его «нервную» раздражительность как общеизвестный факт. В 1914 году бисмаркианец и пангерманец Пауль Лиман[64] цитирует фразу Бисмарка о борьбе с соперниками при дворе: «Эта борьба стоила мне нервов, жизненной силы» (см. примеч. 81). Однако Бисмарк, безусловно, не был неврастеником а-ля Вильгельм II, он был воплощением иного типа: который не стремился все время бороться со своим беспокойством и снимать его за счет суетливых движений, но применял его целенаправленно и концентрированно. Его натура защищалась от перенапряжения периодическими психосоматическими нервными срывами. В конце концов ему, видимо, удалось овладеть своими нервами – благодаря долгому, не на один месяц уединению в померанском поместье Варцин или Саксонском лесу. В старости Бисмарк, превратившийся уже в икону, стал для почитателей своего рода монументом нервозности – приобретенной в битвах, жаждущей новых боев и постоянного преодоления. Этот образ служил идеальным идентификатором «нервной эпохи», но тем болезненнее выглядит на его фоне непреодолимое и нерешительное беспокойство тех, кто пришел после него.

От слабости к возбудимости: метаморфозы и константы неврастении

Значение слова «неврастения» объясняет ее как состояние слабости. В том же духе ее определял и Бирд. Когда Зигмунд Фрейд в 1880-х годах пытался победить кокаином то, что диагностировал у себя как неврастению, то и он тогда имел в виду состояние вялости, нуждающееся в стимуляторах. Многие невротики, приходя к врачу, демонстрировали слабость. Швейцарский невропатолог Поль Шарль Дюбуа сообщает, что некоторые неврастеники «во время консультации полностью съезжали с кресла и растягивались на полу».

Как же сочетается с этим ярко выраженная возбудимость множества пациентов? Над этим вопросом думали еще в XVIII столетии, и для Отто Бинсвангера, автора хрестоматийного труда по этой теме, двуликость неврастении была загадкой (см. примеч. 82). Как и раньше, поиски разгадки сводились к спекуляциям, пусть их и научились получше облачать в научные одежды нейрофизиологии. Существовал ряд объяснительных моделей: если исходить из того, что эффективность нервной системы состоит не только в передаче, но и в регуляции раздражений, то ослабление может иметь своим последствием как недостаток реакции, так и сверхреактивность. Если нервную систему представлять скорее децентрализованно, то слабость и перевозбуждение могли локализоваться в различных местах. Но особенно успешно возбудимость и слабость сочетались в сексе: преждевременное семяизвержение – ejaculatio praecox – кажется прообразом возбудимой слабости.

Сосуществование слабости и возбудимости для истории интересно в первую очередь тем, что со временем оно трансформировалось: главный акцент в описании неврастении сместился от слабости к перевозбудимости. Для более поздних авторов основным качеством неврастении стала склонность к сверхвозбудимости, а быстрая утомляемость перешла на задний план. Как утверждал в 1911 году Отто Дорнблют, аномальная утомляемость неврастеников зачастую была лишь их фантазией: «Я видел множество неврастеников, кипевших бурными жалобами на умственную неспособность, однако демонстрировавших такие трудовые достижения, которые были не по плечу большинству их сверстников и коллег». Лишь «отдельные исследователи» придерживались тогда мнения, что «аномальная истощаемость есть основной элемент неврастении». Для Германа Оппенгейма[65] и эта истощаемость была «в известной степени скрытой возбудимостью». Особенно он указывал при этом на «сексуальную сферу» (см. примеч. 83).

Типичен в этом отношении случай 35-летнего владельца дворянского поместья из региона Восточной Эльбы, который в 1905 году направился в Бельвю, где ему поставили диагноз «неврастения». Он остро нуждался в лечении в связи с припадками депрессии. Однако его биография, иллюстрирующая вторжение капиталистического духа в сельское хозяйство, никак не соответствует общей картине депрессии: