Эпоха невинности

Казалось, старший сын был совсем рядом — голос звучал так близко, как будто он сидел у огня, утонув в любимом мягком кресле. Сам этот факт уже давно не удивлял Арчера — междугородные разговоры стали такими же привычными, как электрический свет или пересечение Атлантики всего за пять дней. Но счастливый смех Далласа заставил его вздрогнуть. Все еще казалось невероятным, что донесшийся через сотни миль — через леса, реки, горы, прерии, грохочущие города, где суетились миллионы равнодушных людей, — радостный смех сына означал: «Что бы ни случилось, я должен вернуться к первому — потому что на пятое у нас с Фанни Бофорт назначена свадьба».

Счастливый голос продолжал звенеть:

— Обдумать, говоришь? Нет, сэр. Ни минуты. Ты должен прямо сейчас сказать: да. О чем тут думать? Ты можешь привести хоть один веский довод против? Нет. Я так и знал. Решено? Я надеюсь, первое, что ты сделаешь утром — позвонишь в офис Кьюнард[97] и закажешь билеты до Марселя и обратно. Слышишь, пап? Может быть, это в каком-то смысле последний раз, когда мы сможем побыть вдвоем! Ну что? Да? Класс!

Чикаго отключился. Арчер поднялся и стал мерить комнату шагами. Мальчик прав: на свой лад это последний раз, когда они смогут быть вместе. Он был уверен, что и после свадьбы сына они еще не раз будут проводить время вместе — они были друзьями, и Фанни Бофорт, как к ней ни относиться, вряд ли будет мешать им общаться. Наоборот, насколько он знал ее, она скорее включится в их компанию. Но былого не вернешь, все равно теперь все изменится, и как бы ни была очаровательна его будущая невестка, было соблазнительно использовать шанс побыть наедине со своим мальчиком.

В общем-то не было никаких причин отказываться от поездки — никаких, кроме одной: он потерял интерес к путешествиям. Мэй не любила покидать свой дом на Тридцать девятой улице или привычные владения в Ньюпорте, если к тому не было особых причин — скажем, поехать с детьми к морю или в горы. Когда Даллас защитил диплом, Мэй решила, что ее долг — свозить сына в Европу, и они всей семьей отправились на полгода в классическое путешествие, включавшее Англию, Швейцарию и Италию. Из-за ограничения во времени (абсолютно ничем не обоснованного) Францию они миновали. Арчер помнил ярость Далласа, когда ему предложили любоваться Монбланом вместо Реймса и Шартра.[98] Выручили младшие, Мэри и Билл, которым надоело таскаться вслед за братом по английским соборам — они хотели лазать по горам, и Мэй предоставилась возможность решить дело по справедливости, уравновесив таким образом спортивную и артистическую часть их компании. Мэй, разумеется, предложила было Арчеру после совместного «осмотра» Швейцарии съездить в Париж вдвоем с Далласом на пару недель, а потом присоединиться к остальным на итальянских озерах, но Арчер, разумеется, отказался. «Будем все делать вместе», — сказал он, и лицо Мэй просветлело. Может быть, оттого, что он подал Далласу такой прекрасный пример.

Но с тех пор, как она умерла, прошло уже два года, и не было причин продолжать ту же, ставшую привычной, жизнь. Дети давно убеждали его попутешествовать. Мэри была убеждена, что ему будет очень полезно походить по картинным галереям, чтобы отвлечься. Сама таинственность подобного врачевания души внушала ей уверенность в том, что оно будет успешным. Но Арчер обнаружил в себе перемены — привычки, воспоминания и даже внезапно возникшая боязнь новизны мешали ему сдвинуться с места.

Сейчас, оглядываясь назад, он увидел, как глубоко он увяз. Худшим было то, что человек, последовательно выполняющий свой долг, становится неспособным заниматься ничем другим. Во всяком случае, этого взгляда придерживались люди его поколения. Четкое разделение добра и зла, честности и бесчестия, возможного и невозможного оставляло слишком узкую щель для непредвиденного. У каждого бывают минуты, когда воображение, которое в обычных условиях не выходит за рамки каждодневного существования человека, внезапно взмывает ввысь над повседневностью — и он может увидеть перед собой всю свою жизнь как на ладони. Оглядывая свою жизнь, Арчер только удивлялся…

Что стало с маленьким мирком, в котором он вырос, чьи стандарты так довлели над ним? Он вспомнил забавное пророчество бедняги Леффертса: «Если так пойдет дело, наши дети будут вступать в брак с бофортовскими ублюдками».

Это было как раз то, что его старший сын, его гордость, и собирался сделать; и никого это особенно не трогало. Даже его тетушка Джейни, которая осталась точно такой же, как в дни своей юности, достала из розовой ваты материнские изумруды и жемчуг и дрожащими руками преподнесла их будущей невестке; а Фанни Бофорт, ничуть не разочарованная тем фактом, что ей не приподнесли вещь от какого-нибудь французского ювелира, зашлась в восторге от изящной работы и воскликнула, что в них она будет ощущать себя дамой со старинной миниатюры.