Эпоха «остранения». Русский формализм и современное гуманитарное знание

Радует домашний семинарий – хорошая компания. Был очень недурной доклад А. Г. Бармина о каламбуре. Степанов, Бухштаб, Зильбер, Гуревнин, Гинзбург – все это хорошие силы [Гинзбург, 2002: 445].

Упомянутый в процитированной записи литературовед и писатель Вениамин Каверин (Зильбер) неоднократно подчеркивал обстановку «домашности» формалистических семинаров и особо отмечал семинар, уже не связанный непосредственно с ГИИИ:

Самый значительный семинар… состоялся, когда я уже закончил университет. Его устроили для своих учеников Б. М. Эйхенбаум и Ю. Н. Тынянов. Среди его участников были Б. Я. Бухштаб, Л. Я. Гинзбург, В. А. Гофман, Н. Л. Степанов. Пожалуй, можно назвать его «семинаром отбора»… [Каверин, 1977: 483].

…после окончания института самые способные из слушателей – Виктор Гофман, Н. Степанов, Б. Бухштаб, Л. Гинзбург и немногие другие – стали собираться на квартире Тынянова или Эйхенбаума и образовался семинар, так сказать, высшего типа… [Каверин, Новиков, 1988: 210].

Само существование таких семинаров свидетельствует о наличии определенных стратегий академической институализации русского формализма. Тем не менее, когда несколько лет спустя Пражский лингвистический кружок будет упрочивать свои позиции через организацию международных съездов и составление программных тезисов, рассчитанных на интернациональную аудиторию, русский формализм по ряду обстоятельств так и останется продуктом, ориентированным преимущественно на отечественный интеллектуальный рынок.

Русская формальная «школа» в узком смысле – семинар Эйхенбаума-Тынянова – осталась в тени не только из-за начавшейся вскоре антиформалистической идеологической кампании, но и исчерпанности самого куррикулума. Лидия Гинзбург вспоминала:

В 1922 году я стала ученицей Эйхенбаума. В Институте истории искусств не было регламентированной программы. Преподаватели читали о том, о чем сами в это время думали, над чем работали [Гинзбург, 1989: 355].

Потом, как это часто бывает, среди учеников начался разброд, в 1927 году семинар распался. «Нам больше нечему их учить», – говорил Борис Михайлович [Гинзбург, 2002: 445].

Возникшее неудовольствие было обоюдным: ученики были не согласны с учителями, учителя – с учениками. 31 марта 1929 года Тынянов писал Шкловскому:

Это поколение худосочное, мы оказались плохим питательным матерьялом, а они плохими едоками. Я уж давно отказался, напр., от редактирования сборников молодежи по современной литературе, п. ч. с ними не согласен [Шкловский, 1983: 27–28].

Идея межпоколенческой преемственности импонировала и ученикам, и учителям, но первые не были готовы к «полной и безусловной преданности» [Каверин, 1977: 483], а вторые – к толерантности и компромиссам, необходимым для процесса обучения.

Судя по всему, формализм не был готов к прижизненной самоканонизации. Первая попытка канонизации формализма силами бывшего участника движения произошла несколькими годами позже и за пределами России – в брненских лекциях Романа Якобсона, см. [Якобсон, 2011].

3