Эпоха «остранения». Русский формализм и современное гуманитарное знание

Была в историко-литературном проекте Вальцеля еще одна сторона, которой Жирмунский достаточно осторожно коснулся, как уже говорилось выше, лишь в предисловии к книге «Проблемы литературной формы» (1928), говоря о попытке Вальцеля «обосновать и оправдать особый национально-германский тип художественного совершенства». Тенденция эта на самом деле была у Вальцеля значительно более ярко выражена, чем это можно понять по отзыву Жирмунского. Интенция Вальцеля (впрочем, в этом он был не одинок) объединить романтизм и модерн, и в особенности барокко и экспрессионизм, которые в это время перерастают рамки стилевой характерологии и становятся знаковой характеристикой немецкого духа (вспомним в этой связи О. Шпенглера), оказалась чревата национализмом, порой переходящим в ксенофобию. Проект универсальной истории Вальцеля оказался национально ориентированным, стилевая типология также получила национальную окраску[76], а мысль о всестороннем человеке «естественно» – а в личном плане парадоксально – соединилась с идеей теперь уже Третьего рейха [Kluge, 1977: 576][77].

Остается открытым (во всяком случае, еще не освещенным) вопрос, как отнесся Жирмунский к тому новому повороту в научной и чисто человеческой эволюции своего недавнего единомышленника, который произошел после 1936 года, когда в связи с политическими событиями в Германии была прекращена лекционная деятельность Вальцеля и он – в своих поздних исследованиях – попытался найти научное обоснование собственному обращению к католической церкви, желая увидеть в этом личностном акте выражение того классически-романтического гуманизма, который столь привлекал его в ранние годы. А также поиск смысла своего существования через познание особого в общем (Allgemeinen), возможность которого открылась ему через понятие Символа и когда он вновь обратился – уже на новом этапе – к изучению Гёте, Плотина, но также и Гербарта.

* * *

Резюмируя все вышесказанное, отметим, что история взаимоотношений русского филолога В. М. Жирмунского и немецкого германиста Оскара Вальцеля заметно выходит за рамки одного из эпизодов русско-немецких научных контактов. При всей, казалось бы, понятности и предсказуемости интереса, проявленного Жирмунским в начале 1910-х годов и в 1920-е годы к Вальцелю, история этой «встречи» не лишена загадочных умолчаний и перефразировок. Определенно привлеченный интенцией Вальцеля преодолеть материализм и позитивизм филологического познания, превратив атомизированное познание в единое целое высокой духовной культуры, Жирмунский апеллирует к Вальцелю как к своему единомышленнику в полемике со своими друзьями-формалистами. Но при этом вольно или невольно содействует укреплению в России (Советском Союзе) репутации Вальцеля как формалиста. Репутация эта есть лишь частичная правда о Вальцеле[78], научный портрет которого Жирмунским, при всей видимой его тяге к объективности, несколько сужается и модерируется. Отдельные сферы исследовательских интересов Вальцеля оказываются при этом заретушированными – причем по разным причинам. Среди них – те сферы, которые Жирмунскому по логике вещей должны были быть весьма близки (в частности, поиск культурного модерна в единстве культуры, переживание романтизма как опыта современной жизни). Но также и те, в которых он, по-видимому, не мог не усматривать опасности множественного рода (перерастающий в национализм универсализм, сциентизм индивидуального опыта религиозного обращения).

При этом центральный сюжет этой, как мы уже можем ее назвать, встречи-невстречи двух ученых, а именно полемика Жирмунского с узостью и неопозитивизмом русского формализма, в которой он апеллирует к Вальцелю, не остается, как представляется, одинокой. Своеобразную поддержку в конце 1920-х годов эта полемика получает у П. Н. Медведева (М. М. Бахтина), начинающего спорить с Б. М. Эйхенбаумом по поводу непоследовательности формального метода и при этом ссылающегося на западноевропейский формализм.

Эйхенбаум, – пишет Медведев, – не учел особого положения европейского формализма между идеалистической «эстетикой сверху» и позитивистической и натуралистической «эстетикой снизу». С этой последней европейские формалисты боролись не меньше, чем с первой. ‹…› <Западноевропейский формализм> отнюдь не равнодушен к общеидеологическим вопросам, что не мешает ему в то же время стремиться к высшей конкретности в изучении художественной конструкции [Медведев, 1928: 74].