Эпоха пустоты. Как люди начали жить без Бога, чем заменили религию и что из всего этого вышло

Этот образ мысли был порожден (и, наверное, иначе и быть не могло) чередой катастроф и бедствий: ужасами Первой мировой войны, террором и чистками в сталинской России, биржевым крахом и последующей Великой депрессией, Гражданской войной в Испании и ее зверствами, например бомбардировкой Герники. Глядя на все это, такие философы, как Александр Кожев, Александр Койре и Жорж Батай, вслед за Хайдеггером, заговорили о том, что традиционный атеизм, заменяющий бога человеком, историей, народами и государствами, «преступно обедняет жизнь». Не забывали они подчеркивать и то, что их идеи противостоят гуманизму. Гуманизм, говорили они, ведет к фашизму. Здесь имелось в виду, что гуманизм, даже атеистический, несет в себе идею человека как некоего окончания, вершины творения, раз навсегда заданного и неизменного совершенства. Для них это была очевидная ложь: человек не «окончен», он беспрерывно творит сам себя, и сама мысль, что мы понимаем, что такое человек, ведет к катастрофам, когда диктаторы и другие политики пытаются втиснуть человека в какую-то готовую форму. «Ни марксисты, ни капиталисты, ни гуманисты… не могут вполне объяснить человечество: они предлагают нам лишь неполные и, возможно, ошибочные пути к познанию себя».[590]

Большое влияние на Кожева и прочих оказали естественные науки, особенно современные им прорывы в физике, математике и антропологии. Наука в целом, полагали они, обедняет нашу жизнь, поскольку естественнонаучная и математическая мысль заключает в себе идею «полноты»: сама по себе она нас не ограничивает, это лишь метафора, однако именно на ее почве возрастает идея «совершенства». Однако достижения математики и физики – особенно принцип неопределенности Гейзенберга – показали, что ничто не отделяет нас от природы, что само наше присутствие неизбежно изменяет параметры «внешнего» мира; и в любом случае, как показал Курт Гедель, логических пределов для нашего знания нет. Более того: нет никакой «Природы с большой буквы», законченной и отдельной от нас. Наука постоянно расширяет наши знания о том, что же такое природа.

Далее, антропологические открытия показали огромные различия между людьми в целом, не говоря уж о человеческих представлениях о боге. Обнаружилось, что бытия вообще не существует; возможно лишь в конкретное время, в конкретном месте, и понять себя мы способны лишь через призму конкретных представлений и обстоятельств. Нет и не может быть «нулевого», принимаемого по умолчанию взгляда на жизнь: мы неизбежно смотрим со своей колокольни. Все это, в конечном счете, пошло от Хайдеггера, Гуссерля и феноменологистов.

Битва за трансцендентность

А из этого, заключали мыслители, следует, что у нас нет доступа к трансцедентному. Мы не можем «выйти из мира», – говорит Хайдеггер, вместе с Кожевом и прочими, – нет никакой «природы» до ее взаимодействия с человеком, человек не может находиться «вне» мира, а это означает, что трансцендентность попросту невозможна, недостижима для нас. Нет никакой телеологии, направления, в котором движется мир. Единственная цель жизни – превзойти самое себя; но и здесь неприемлемы никакие обобщения, ибо невозможно договориться о направлении движения – невозможно в принципе, поскольку выйти за пределы своей субъективности человек не в силах.

Единственное, на что мы можем надеяться – это, по удачному словоизобретению Эммануэля Левинаса, «эксцендентность», попытка вырваться из нынешних условий нашего существования. Но и она, по крайней мере отчасти, обречена. Говоря об этом, Левинас использует другое новое понятие, «недостаточность субъекта». Субъект, то есть человек, не может контролировать смысл того, что с ним происходит – следовательно, как говорит Валери, мы обречены жить в тесных пределах и с вечным разочарованием.[591]

Все это привело к переосмыслению понятия «человек», и ключевую роль в этом переосмыслении сыграло насилие. До бедствий ХХ столетия насилие воспринималось, по удачному выражению Стефаноса Геруланоса из Нью-Йоркского университета, как «наследие Темных веков», тени в дальних углах, «куда пока еще не добрался свет разума». Но насилие Гулага или холокоста уже нельзя было списывать на «остаточные явления». Теперь выходило, что насилие и в современном обществе неизбежно и неуничтожимо, поскольку разум не существует до или вне человека: разум – это то, что нужно выстроить. Мы оказались «опустошены»: нет больше стабильной человеческой природы, нет никаких абсолютов, нет идеализированного понимания человечества. Мы призваны искать удовлетворения здесь, на земле, в человеческом обществе со всеми его неустранимыми пороками; а это значит, что наше существование – вечная и неизбежная борьба, а также, если мы не хотим новых катастроф, неустанная критика.[592]